Б (ок. 1930). Москва; Г (ок. 1945). Москва; В (1950). Москва; Р (1939). Москва

Кунцево. Сетунь. Немчиновка. Танцплощадка. Танцы, драки. Улица Кубинка

Б: Танцплощадка. Называлась моей матерью «Собачья радость».

[Это где?]

Б: Это обыкновенный круг деревянный, ограждённый забором, где на сцене играет там «пум-пум-пум-пум-пум-пум-пум», три трубы, четыре, одна гитара, и идут танцы. «Тёмная ночь…» [напевает].

[Это Сетунь?]

Б: Это Сетунь. Да, это Сетунь. Между Кунцево, Сетунь, Немчиновка. […]

Г: Просто деревня была.

Р: Так вы туда ехали от Кунцево, вы ещё ехали?

В: Да там пешком пройти.

Г: Да Сетунь никогда Москвой не была.

Б: Слушай, я, это, Сетунь, это самое, всю Сетунь, Немчиновку, Кунцево пешком ногами пробегали.

Г: Молоды-ые…

Б: Потому что это, это был наш район, где мы там кучевались, это самое… Ну максимум там 3–5 километров.

Б: Танцы были. Я возвращался с Немчиновки, у меня была девушка в Немчиновке, я возвращался с Немчиновки в час — в два ночи, так, значит, полтора километра пробежал…

Р: Ага. «Опять от меня сбежала последняя электричка…».

Б: …значит, до Сетуни, понимаешь ли, это самое, после — ту-ту-ту-ту-ту [изображает, как бежал] — держания за коленку…

[А кто кого бил? Какие районы?]

Г: Друг друга. Это всегда ругались.

Б: Улица на улицу, скажем. Был Сетунь… Была Сетунь. Вот сейчас если, скажем, взять, вот эту Сетунь, да, вот сейчас это называется улица Кубинка была, раньше Красная Горка, а с другой стороны была Ногинка. Фабрика Ногина. Вот выходила улица на улицу или район на район. То есть мужчины вот его возраста [показывает на собеседника Г].

[То есть необязательно пацаны?]

Б: Не, какие пацаны?! Отцы семейства, в этих самых, взрослые мужчины. Вот улица на улицу.

[Ну это когда, по каким-то праздникам?]

Б: Ни к каким праздникам, просто, это самое, день сходки — улица на улицу. Мы раньше… вот сейчас это газовые пистолеты, а раньше делали мы поджи́ги. Деревянные, это самое. Называется — медная трубка, набивали её спичками серы с этой стороны, свинец, поджигали серу, она стреляла — вот были у нас такие убийственный наганы, понимаешь? То есть это была обыкновенная, скажем, битва, Сетунь шла на Немчиновку. То есть выстраивались в ряды, понимаешь ли, тридцатилетние, сорокалетние мужики, вот весь район, понимаешь. Вот знаешь, раньше были пращи, да?

[А у вас чем?]

Б: То, то же самое. Пращи.

[А из чего её делали?]

Б: А чего пращи? Вот две верёвки. Камень внутри, и камень летит, понимаешь.

Р: Ну всё-таки до крови не доходило?

Б: Доходило до крови. Район на район, улица на улицу. Не от того что мы вот, эт самое, а просто вот какой-то…

[Ну потому что они чужие?]

Б: Да!

[А если девочка из другого района?]

Б: А если девочка — это уже личные эти самые.

В: Нет, это уже группа не вставала, это уже личные разборки. Маш, это личные разборки.

Б: Я учился в одной школе, у меня девочка в другой школе…

Г: Маша, было так. Вот идёшь утром, вот идёшь с девчонкой гуляешь, да, никто к тебе не подойдет и не… не оскорбит. Вообще не было такого. Всю ночь гуляешь, всю ночь, вот до утра гуляешь, идёшь по Москве — никто тебя не оскорбит. Никто.

[А если в чужой район провожаешь?]

Г: Всё равно. Не-не-не-не, ночи были спокойные.

Б: Не-не. Не-не.

Р: Только своих не трогали?

Б: Да-да.

Р: Из-за своих могли драться?

Г: Идёшь, нихто тебе нифига […].

В: Причём я могу сказать даже следующее. Что даже если идёшь провожать девушку и встречаешь, то тебя пропустят туда, ты её проводишь. Вот когда будешь возвращаться обратно…

Р: Тебя побьют [смеется].

В: Тебя… с тобой могут поговорить. Тебя остановят поговорить…

Г: «А чё ты с ней встречаешься?» […]

Б: Если, если у меня есть претензия к тебе или что или там, это самое, то один на один, круг ребят становится вокруг, 20–30 человек…

Г: И деритесь. Стыкайтесь.

Б: Из-за Маши, и, это самое, мы выходим друг на друга…

Г: Стычки, стычки.

Б: Друг другу морду. Кто победил — Маша моя, ты отходишь в сторону.

[А если Маша не согласится?]

Б: Маша согласится. Маша… Маша присутствует при этом, понимаешь ли? То есть вот таких вот, как говорится, это самое… А чтобы 20 человек на одного…

Г: Маша, в любой компании — это люди. Всегда находится дурак. И какой, какой-то дурак заведёт эту канитель. Но в итоге, в итоге, честно говоря, ну, мало драк было. Были драки, но мало. Расход. Вот «поговорим»: 50 на 50, 50 на 70, там народ собирался. В Люблино там, допустим, грайворонские, берём…

Люблино. Текстильщики. Верхние Поля. Драки

[Значит, Люблино дралось с Текстильщиками?]

Г: Ну как… конфликтовали.

[А кто ещё с кем конфликтовал?]

Г: Ну, мы собирались, мы дружили как вот — Текстильщики, Грайвороново, вот. Большие так районы-то вообще-то. Вот…

[Верхние Поля?]

Г: Нет, Поля это уже… Ну, Поля мы как-то все дружили. Мы дружили. Мы уже вот с Люблино туда вот… там татары жили. Вот, где Верхние Поля… […]

[Не били татар?]

Г: Не… бить… ну как бить… Они всех доставали, но бить — нет. Ну, я не помню, чтоб… Были драки — мало. Ну… Вот на моём… скоко… ну… драки три было, ну что это? […]

[Именно с татарами?]

Г: Ну почему с татарами? Там же русские жили, татары. Просто вот этот район такой.

Б: Вот ещё одна из историй…

Г: А участковый был… Подожди, Б., перебью. А участковый был, это самое, дядя Вася. У нас, значит, железная дорога, вот Грайворон, и там окружная. Окружная. […] Пойдем наворуем, наворуем арбузо́в, дынь… Ну как, с вагонов. Наложим — и сидим, в домино играем. В домино играем. Участковый придёт: «Ну что, ребята? Арбузы… А где взяли?» — «Купили». Нифига купили. Ну чего, вот в карты выиграли — купили. [Смеется.] Сядет с нами, поест… Он один на всё, один был участковый.

Сокольники. Парк Горького. Таганка. Малаховка. Танцы

Б: В Москве не было танцев.

[Что значит не было танцев?]

Б: То есть не было, где молодежи прийти на танцы, танцевать.

[А Парк Горького? А Сокольники?]

Г: Веранды были, веранды.

Б: Единственный Парк Горького

[Сокольники?]

Б: Никаких танцев, никаких, ничего…

Г: Веранды были, токо веранды.

Б: Только вот выстроено, что в Сетуни, это я тебе рассказывал, Собачья радость.

Г: Почему? В Таганском, на Таганке была веранда…

Р: В Малаховке

Г: Ну, Малаховка далеко.

Танцплощадка в Баковке, в Таганском парке, в «Эрмитаже», в Измайлове. Стиляги

Б: Но была единственная площадка в Баковке. В Баковке. В Баковку съезжалась вся Москва.

[В Баковку вся Москва?]

Б: В Баковку. Вся Москва на танцы.

Р: Б.! Ну, а было вот в »Эрмитаже», где-то там были в центре…

Б: Ну это потом, потом. Потом в Парке Горького появилась вот эта центральная, эта самая, танцевальная площадка.

Г: Веранды называлось.

Б: Да-да, веранда. То есть в Парке Горького. Больше нигде не было.

Г: Как, а Таганка, Таганский парк, Б., ты что?

Б: Ну, я, я… это я не знаю. […]

Р: Нет, в Измайлове было, в Измайлове.

Б: Вот это, шейк, твист…

Г: Тогда шейк, твист… рок-н-ролл был. А менты гоняли!..

[А менты гоняли за что? За рок-н-ролл?]

Г: Вот за…

[Р] Да, а как же!

Г: «Додик, ты стиляга!»

[Что такое додик?]

В: Это было нарицательное имя стиляг.

Б: Это было вот после. А вот [19]44-й, [19]45-й — это была Баковка. […] И здесь совершались драки, поножовщина, вот это самое.

Г: Вот вечер, да, вечер, да, ну, допустим, посвящённый вот Первому мая или Октябрьской революции, да, вечер, где-то на производстве. Там, ну, мы приходили там, обычно собрание хорошее, потом танцы тоже… И рок-н-ролл! Там ну просто вот подви́гаешься, ну просто подви́гаешься. Всё, дружинники подходят, тебя забирают и уводят. Всё. Ты элемент уже… несоветский.

[Р] Асоциальный.

Г: Да, несоветский.

Б: Антисоциальный.

Г: Всё, забирали, выгоняли. А то и забирали. А щас — пожалуйста. Энергии много…

Б: Сколько у нас не было урок, уркаганов, это самое, золотые фиксы, понимаешь ли, всё — ну такого беспредела [не было]… То есть я мог гулять по Москве в любое время — час ночи, два ночи […] Парк культуры Горького, на каток, в три ночи, в два часа ночи, иди по Москве по улице Горького — никто никогда не тронет. […]

Г: Вот на Первое мая пойдёшь, салют посмотришь на Красную площадь, оттуда прям вот компанией — девки, пацаны — и пешком до дома. Двадцать километров. Идём просто вот, идём. Вот идём, гуляем, песни поём. Вот гуляем.

Кунцево. Бараки. Досуг. Палисадники

Б: Ой, я вот помню вот это вот… Война там кончилась — мы… дом, весь дом выходил, матрасы-раскладушки выносили во двор, и во дворе весь дом, пятиэтажный дом, спал в саду. Пятиэтажный дом. На улице. […]

Г: Вот при заводе были бараки, люди жили в бараках. […] Ты не знаешь, что такое бараки. Было девять бараков. Вот барак. Вот идёт длинный барак, [нрзб.] кубовая стояла там, туалет на улице. Сарай обязательно. Сарай обязательно. Дрова там. Потом уже вроде газ провели.

Р: Во дворах танцы.

[Ну, а на улицах-то собирались застолья?]

Б: Конечно, собирались.

Г: В принципе там мало собиралось. Собирались бабки играть в лото. А если пили, то пили все бараком. Чё говорить — день рождения у меня, значит там — всё. Ну как, я беру у них вилки, у него ложки, у этого ножи, там тарелки, у этого стулья, ну всё, собираемся, и пьют все. Я тебе давал? Давал. Ну, в общем, коллектив.

Б: Вот ты когда ехал, это самое, по улице Кубинка вот это самое, с этой стороны стадион «Крылья советов»

Г: Да, с левой.

Б: Да. Если с самой… два дома — 4-й, 5-й, вот в одном из этих домов вырос я. Напротив меня был, этот самый, стадион, который просто — поле. И двое ворот. А сейчас там стадион «Крылья советов» там, дача Толбухина, кинотеатр «Минск», понимаешь ли, вот это самое — это всё, где мы сажали картошку, где мы там бегали, дрались, понимаешь ли, где это был лес, это самое… У нас был вот этот дом. У каждого дома, как это, был сарай обязательно, где, это, дрова. Мы бегали всё это…

Г: И у каждого был палисадничек.

Б: Да-да-да. В два часа ночи мы поднимались все из сараев и говорили — пионерская прополка. Шли грабить огороды. Огурцы…

[Р] Так это святое было дело — к соседу залезть…

Б: Нам было 13–12 лет, мы спали в сараях на сене с девчатами, мы никогда не думали об этом [т. е. о чем-то неприличном]. Ничего у нас.

Г: Лето наступило — детей в сараи. Второй этаж, сено настелем и балдеем.

Б: Да-да-да.

Г: На фиг им нужны дети. Детей туда, в сарай! Придешь домой, пожрёшь — опять. А они там [дома] — отец и мать.