DVD (1950). Москва

Границы района (00:01:09-00:11:10)

Соответственно, вот десять лет я здесь живу. Вообще я жил всегда в одном таком смешном – почти на одном и том же пятачке. То есть первый год я прожил на Рождественском бульваре – я не знал, не помню себя, естественно. Потом я до пяти лет примерно прожил на Покровке, на Чистых прудах. Потом с шести примерно до десяти, до девяти с половиной лет я прожил в Романовом переулке, на улице Грановского.

[А это где?]

Улица Грановского. Это там, где вот этот знаменитый дом с мемориальными досками, где все там… [речь идёт о мемориальных табличках репрессированных.] 

[А, всё, поняла, конечно!]

Я как раз в этом доме и жил, Грановского, 3 называется он. Потом я жил около сада «Эрмитаж», на Садово-Каретной, в этом самом угловом доме, тот самый дом, про который Высоцкий писал: «В Каретном Ряду первый дом от угла для друзей, для друзей», – он снимал квартиру в нашем подъезде в частности. Вот, потом я женился и переехал жить на Скаковую улицу, а потом на Беговую аллею. Это рядом друг с другом. Настолько смешно, что эти самые, как их называют – таксисты, даже которые, казалось бы, должны знать Москву, как два пальца, как свои пять пальцев, я садился в такси и говорил: «Скаковая». А он мне говорил: «Ты, - говорил, - откуда, из деревни приехал? Не Скаковая, а Беговая!» Понимаете, такое тоже было, они там рядом: Беговая аллея и Беговая улица, Скаковая улица и Скаковая аллея тоже. Я жил сначала на Скаковой, потом я жил на Беговой аллее. Тоже замечательный дом, который стоит прямо в проекции вот этого знаменитого ажурного дома. Знаете ажурный – Ленинградский, 27? Вот этот вот дом. Бурова, архитектора Бурова, первый блочный дом, но он весь такой кружевной-кружевной, вот здесь вот изображён [показывает обложку своей книги]. Вот. Мы жили вглубине. А, наверное, с [200]5-го года по… или с [200]3-го года по [20]10-й жил на даче, потому что у нас квартира сломалась, она протекла. Совсем, вот так – вшик! У меня даже штук сто книг погибло просто. Представляете, вдруг из стен стала вода литься. Потому что эти самые замечательные дома, где трубы не вовне клали, а внутри, но потому они должны были быть из нержавеющей стали, чтобы навсегда, но естественно, их ставили из обыкновенной стали. И пошли, так сказать… Это вот дом [19]56-го года, вот как и этот, тот был, в котором мы жили, они протекли. Тогда мы с предыдущей женой продали эту квартиру, не очень выгодно, потому что она вся текла, и уехали на дачу, построили себе там дом. Второй. У нас было два дома. У нас один был дом, на том же участке второй дом. Вот, и там очень шикарный дом, большой, десять комнат, три этажа там, четыре сортира там, четыре кладовки – ну, всё как надо. Для стиральной машины отдельная комната. Всё с окнами, сортиры с окнами, понимаете, помывочная с окнами.  Вот. А потом, очевидно, не выдержали мы этих переживаний и развелись. [Усмехается.] И теперь, и поэтому, смотрите, получается, что я жил вот в таком вот районе.

[А можно сразу рисовать?]

Можно. Можно рисовать. [Рисует ментальную карту.] Вот, смотрите, получается, что я жил первую часть жизни, я всё время как бы отдалялся. Вот смотрите, я жил на… Вот это вот, условно говоря, Петровка, да? Попробуем изобразить. Это Петровка, да? А это, условно говоря, Тверская. Петровка, сначала Петровка, а потом Тверская здесь. Вот это север, а это вот так вот, считается, это юг. Значит, вот это Петровка, а это, значит, соответственно, Тверская. Ну, длинная. Так вот я, значит, жил, сначала я жил где-то здесь, на Покровке… Вот тут вот – это можно считать, потому что вот тут вот эти бульвары, Лубянка, там площади, да? Площади. Вот эта цепь площадей. Соответственно, Лубянка. Вот здесь вот бульвары, бульвары, бульвары, вот здесь вот мы жили на Покровке. Потом вот улица между Тверской и Большой Никитской, соответственно, был Первый Переулок – вот здесь Кремль. Вот здесь я жил, был Романов переулок, вот это мой номер один дом, вот это номер два. 

[Это где рядом с Кремлём и вы говорили (писали), что часто туда ходили?]

Да-да-да. А это, соответственно, вот Никитская улица, а это вот уже Горького, да? Вот улица Горького идёт, потом здесь вот, соответственно, идут бульвары – вот эти вот бульвары вдоль Покровки идут – это вот, соответственно, Тверская, Горького, назовём её по-старому – Горького, да? Горького. И вот здесь вот улица Горького… Всё путаю… Это, значит, соответственно, Воздвиженка! То есть улица Калинина [прим. – Калининский проспект] она тогда называлась. Здесь вот Романов переулок – это улица Герцена. Герцена, да? Я старые названия даю. Это улица Горького. А здесь вот, вот эти все площади, здесь вот Большой театр, соответственно… Вот так нарисуем, что это Большой театр, с лошадями. А здесь начинается Петровка – хоп! – Петровка. И вот она пересекает этот бульвар, который называется, соответственно, Страстной бульвар. Здесь он называется Тверской бульвар, Тверской бульвар, здесь он называется… будете смеяться, как он назывался, коротенький бульвар между Воздвиженкой… он называется Суворовский, он назывался.  А это Гоголевский. Гоголевский бульвар. Это Тверской бульвар, это между – это Страстной бульвар. Этот Петровский бульвар, Сретенский. И дальше Чистопрудный. И здесь вот мы жили. Вот видите как, мы нарисовали очень чёткую карту. Вот смотрите, значит, я жил дальше, мы переехали, вот это вот, соответственно, Петровка. А этот кончик Петровки называется Каретный ряд. А, вот где Каретный ряд, после, Петровка после бульвара. Ну, не совсем, пусть тут ещё продолжается, Петровка, 38 находится. А здесь вот идёт Каретный ряд. А здесь уже идёт Садовая – чи-чи-чи-чи-чи-чи-чи. Так? Садовая. Вот Каретный ряд, и здесь вот дом 5\10, а здесь сад «Эрмитаж». И вот здесь вот, соответственно, мой номер два, а здесь мой дом номер три – Картеный ряд. Здесь вот у нас была… Это мы Садовое кольцо, да? Вот здесь вот Горького продолжается, туда, соответственно. А потом Горького продолжается, вот здесь условно говоря Белорусский, Тверская застава, это Садовая. Это Белорусский вокзал, и вот здесь вот начинается уже – это практически 3-е кольцо, Беговая. Это Башиловка, а здесь Беговая. И вот здесь вот, как бы между Белорусским и Беговой, вот здесь вот, Скаковой, вот здесь вот Ипподром, там, все дела, – вот здесь вот мой дом номер четыре. То есть понимаете, вот получается на самом деле, вот этот вот регион – вот я всё время как бы отодвигался от центра, вот Романов переулок, потом здесь, потом здесь. Но всё равно сектор вот этот вот один. Вот и потом только, так сказать, сейчас, потом вот сюда.

История переезда семьи в Москву. Жизнь в маршальском доме: дети маршалов, Жуков в гостях у Рокоссовского, жена Хрущёва ведёт политинформацию у дворников (00:11:10-00:29:35)

[А детство ваше в основном прошло здесь? – дом №1]

Здесь и вот здесь [дом №3], начиная с десяти. С десяти лет. Здесь я жил с девяти с половиной до двадцати. Ну, считайте, до двадцати двух с половиной. А здесь я жил, соответственно, с… Здесь Покровка – с года до пяти лет. А здесь, соответственно, с шести лет до девяти с половиной. Я почему-то до сих пор считаю свои возраста всё-таки с месяцами. Потому что мне очень… Я родился в декабре месяце.

[Пятнадцатого числа.]

Именно, да.

[Я тоже в этот же день родилась, поэтому мне легко было запомнить.]

Это день, когда капитан Скотт достиг Южного Полюса. Не просто так.

[Первые детские квартиры – они были свои или это были коммуналки?]

Вот это была коммуналка [№1]. Мы жили впятером, значит: бабушка, папа, мама, я, няня. В одной комнате. Здесь, в этой комнате [№2] – улучшение жилищных условий, тоже коммуналка, но: папа, мама, я, – это коммуналка. А вот здесь [№3] шикарная отдельная квартира, три комнаты огромные, шестьдесят четыре метра жилой площади, представляете себе? Кооператив, папа построил.

[А вот эти давали?]

Ну, это нет, коммуналка – это была старая бабушкина квартира, в которой бабушка жила ещё с [19]20-х годов, вот эта.

[Я помню, там была попытка эмиграции…]

Попытка эмиграции – это я сейчас расскажу. Попытка эмиграции – она была в [19]13-м году всего лишь. И возврат был в [19]14-м, до войны, то есть где-то в июле месяце. Вот. А эмиграция была в начале [19]13-го года. Папа там родился. Я могу сказать, я всем это рассказываю, что у него никаких не было неприятностей по поводу того, что у него было написано в паспорте: место рождения – Нью-Йорк. Потому что он всегда, глядя в глаза своим этим самым людям, которые допрашивали, его спрашивали, говорил: «Я родился в Соединённых Штатах. Это правда. Но американский образ жизни на меня произвёл столь отталкивающее впечатление, что через полгода я вернулся в Россию». [Смеётся.] А поскольку было понятно, что были известны документы, когда он вернулся, то сделать ничего… [Смеётся.] Ну, убежал человек от ужасов жёлтого одеяла, значит. [Смеётся.] Ну, там они, там была бедность, там было кормление толчёными бананами вместо молока. Вот. И они вернулись в Гомель. У меня есть книжка, где Марина Щукина написала всю биографию нашей семьи. Они вернулись в Гомель, там бабушка… там у неё были шекспировские совершенно страсти, потому что её муж, вот этот неудачный Юзик, он пытался её из ревности… Бабушка стала гулять с комиссарами в [19]17-м году, с красивыми парнями в кожа\нках. Он стал её, так сказать, ревновать, стрелять её, ранил в ногу. И под это дело комиссар города Гомеля Ипполит Иваныч Вайцехович – комбриг Вайцехович был революционный комиссар города Гомеля – он этого Юзика расстрелял и женился на бабушке. Но, надо сказать, у Юзика были хорошие друзья, поэтому через год они всё-таки достали комиссара. [Смеётся.] Вот. И бабушка вышла замуж за известного опереточного артиста Михаила, он же Менахем, Рубина и переехала с ним в Москву. И вот они – был жилищный кризис – они попали в эту квартиру, там родился ребёнок, и потом этот Рубин однажды уехал на гастроли в Ригу и не вернулся. И всё. И бабушка осталась с двумя сыновьями. Младший, Лёнечка, был шпанистый довольно, и из колонии, из так называемой знаменитой мордовской Зубовой поляны, где концентрация лагерей была для уголовников, он пошёл на фронт, где в восемнадцатилетнем возрасте погиб под Калугой, в деревне Печки Людиновского района, о чём, так сказать, на братской могиле сделала соответствующая надпись.

[А в Зубову поляну он за что попал?]

По уголовке по мелкой какой-то, ну, схулиганил, морду кому-то набил или спёр что-нибудь, ну, мало ли что. В шестнадцать лет за что можно попасть?..

[А ваш переезд во вторую квартиру был связан с расширением?]

Наш переезд во вторую квартиру был связан вот с чем. У моей мамы, Аллы Васильевны, она была одна из четверых детей семьи шофёра, а потом завгара гаража Совета Министров Василия Харитоновича. И он имел квартиру в этом самом, имел комнату в коммуналке в подвале, в этом знаменитом доме на Романовом… на улице Грановского. Благо недалеко. Гараж Совета Министров располагался – вы ни за что не догадаетесь где, но это надо знать антропологам – в Манеже, до [19]56-го, до [19]57-го года он располагался в Манеже. В [19]57-м году, когда поборолись с культом личности, устроили выставку чехословацкого стекла. И вот первый раз, когда Манеж стал выставочным залом, это была выставка чешского, чехословацкого стекла. Вся Москва ходила в таких вот – они были на ниточке, у меня раньше было десять, теперь не стало ни одной – такие вот блямбочки разноцветные стеклянные, было написано: «Чехословацкое стекло». Такая булавочка, такая цветная ниточка и, соответственно, витая, и вот эта штучка. Вот. И, соответственно, у них было четверо детей. И когда дети все разъехались, – не все, а трое, остался младший брат, он тоже недавно, совсем недавно умер, последним он, по-моему, умер из нашей этой семьи, – вот, соответственно, они получили комнату, тоже не квартиру, а комнату. Баба Аня, дедушка Вася и их сын Валерик, мой дядя Валерик, его звали Эрик почему-то, ну, домашнее было такое прозвище – дядя Эрик. Они получили комнату на улице какой-то там сотой Мещанской, которая сейчас улица Зорге. [Прим. – прежнее название улицы Зорге 2-я Хорошёвская улица.] Тоже они так и не дожили до своей отдельной квартиры. Понимаете, они всё равно получили комнату, большую комнату, там была двухкомнатная квартира, где в соседней комнате жила какая-то, так сказать, Зойка и её муж-повар, забыл, как его зовут. Я об этом писал тоже какие-то очень смешные вещи, я помню их прекрасно. Вот. Я там часто ночевал. А в эту комнату въехала моя мама со своим мужем (то есть с моим папой) и со мной, потому что, насколько я помню, она там так и не выписывалась оттуда, она так там и была прописана. То есть она просто поехала по месту прописки. Или по месту постоянной, временной прописки. Надо сказать, что при Сталине взятки давали очень здорово даже, я помню, что, когда вернулась мамина старшая сестра из какого-то места, где она жила вместе со своим мужем, её обратно не прописывали в этот дом на Грановского. Говорили, что, во-первых, она потеряла право на прописку, а дом режимный, там же живут маршалы, там же живут министры, ти-ти-ти. Вот. Ну, тем не менее мама набралась храбрости, папа мой дал денег ей, она пришла к управдому и сказала: «Пропишите Музочку. Вы же её помните». «Я не имею права». [Хлопает по столу, изображая взятку.] Так посмотрел… [Изображает проштамповывание документа печатью – дышит на неё и ударяет по бумаге.] Это было году так то ли в [19]52-м, то ли в [19]55-м, но всё равно ещё в сталинские годы абсолютно.

[А дом правда был такой?]    

Правда! Я там жил, дружил с Костиком Рокоссовским, с Лоркой Молотовой, с этим самым… Сашкой Голиковым, сыном маршала Голикова. Видел живого, так сказать. Там домработницы, вот, кстати, домработниц там звали, как при крепостном праве, их звали так: Нюрка Молотова, Танька Будённая там, Светка Косыгина, вот так вот, понимаете? По именам хозяев, что называется. Вот. Это было очень интересно. Я помню, я там видел: Жуков приезжал в гости к Рокоссовскому. Жуков был в штатском. И мы все, мальчишки: «Жуков приехал! Жуков, Жуков». [Шёпотом.] Нам было не знаю, по сколько, по восемь, по семь лет, мы знали, кто такой Жуков. И там у меня был замечательный диалог. Я говорю, это самое… Жуков был в штатском, Рокоссовский в [нрзб. – 23:07.049]. Они беседовали, а ещё смешно, они на нас косились, а мы вокруг них на великах! На великах! Потом я спросил у какого-то сына какого-то маршала: «А почему Жуков в штатском?» А он говорит: «А его Хрущ из армии выгнал». Я говорю: «А почему?» Он говорит: «Хрущ его зассал». Хрущ обосрался и из армии на всякий случай выгнал. Вот так, понимаете. То есть дети все эти знали. Жена Хрущёва приезжала к нам в дом, она стояла на партучёте. И я прекрасно помню, как она шла в синем платье в мелкий цветочек, с сумкой, из которой торчала газета «Правда». Она шла в домоуправление, причём надо сказать, что дом был с такими воротами, с забором, но она не заезжала внутрь, она оставляла свой ЗИМ или ЗИС – я уж не помню, на чём она приехала, – она оставляла около ворот и пешочком шла вдоль всего вот этого, вдоль садика, вдоль дома. Шла в домоуправление политинформацию среди дворников вести, у неё было партийное поручение. Мы ей кричали: «Нина Петровна, Нина Петровна идёт!» [Ей:] «Нина Петровна!» - «М?» [Изображает слащавую улыбку.] Ну, понимаете, смешно говорить, но поскольку… когда в стране такая полная, так сказать, она закрыта снаружи и изнутри, то там можно. И жена – они не боялись никаких, ничего, никаких террористов, ничего подобного. Потом делов-то…

[Но всё равно странно, жена Хрущёва – политинформацию дворникам.]

Ну да, а как же, партийная, да. Ну, понятно, [нрзб. – 24:51.448]. Она читала несколько статей из газет вслух, обсуждали, ей задавали вопросы. Вот. У моего… мой дядя, муж моей тёти Музы Васильевны, маминой сестры… Очень смешно: мою маму звали Алла Васильевна, её сестру звали Муза Васильевна. В записной книжке Ильфа и Петрова я встречаю такую фразу: «Поэтические имена: Алла, Муза». Как это могло произойти? Вот так, понимаете. Вот. Её муж Михал Михалыч, майор, уволившийся из армии в чине майора, то есть, проще говоря, не очень удачная у него была офицерская карьера, – он был секретарём парторганизации этого дома, домовой парторганизации.

[То есть у дома была своя парторганизация?]

Конечно, для тех людей, которые не работали, для пенсионеров, это всегда так было. В советское время домовая парторганизация при ЖЭКе была для коммунистов, которые уже не, так сказать… Ну, может быть, кому-то одному, когда-то в порядке исключения, какому-нибудь директору завода разрешали остаться в парторганизации своего завода после ухода на пенсию, но это было исключительным случаем, обычно это было вот так.

[Объясняет территориально-производственный партийный принцип СССР. Не расшифровано]. 

И вот там Поскрёбышев состоял в парторганизации. Поскрёбышев был человек чрезвычайно дисциплинированный. Когда дядя Миша [поручал] ему, так сказать, политинформацию приготовить, то есть доклад, ну, обычно пересказ двух-трех статей из [какой-нибудь газеты], вот, Поскрёбышев за день ему приносил написанный свой доклад в двух экземплярах, переписанный от руки. Правочки, говорит. Он говорит: «Зачем?» Это надо сказать, я забыл, как звали Поскрёбышева, там, Александр Василич, по-моему, что-то типа такого. «Александр Василич, зачем в двух экземплярах?»  Он говорит: «Ну как, Михал Михалыч, ну, правочки сделаете. Один себе в архивчик положите, другой мне отдадите, чтобы я правочки внёс». Вот, человек, который к Сталину входил, что называется, единственный был человек, который к Сталину входил без стука, понимаете, вот он при этом вот так вот – тык, тык, тык, тык [??29:20.000] был. Вот. Так что там была интересная жизнь. Все мы эти легенды знали и чувствовали.

Детские игры во дворе (00:29:35-00:43:03)

[А как во дворе строилась детская жизнь?]

Прекрасно строилась детская жизнь. Играли все вместе. Мы практически не… как бы это называется… [Берёт кусок пирога.] Я ещё съем, если вы не возражаете. Я последнее время пытаюсь сбрасывать вес.

[От пирога ничего не будет.]

Ничего, конечно. У моего папы был врач, лечил его от гипертонии, делал все, так сказать, предписания. Проделав, он доставал из портфеля бутылку водки и говорил: «С доктором можно».  [Смеётся.] Ну вот. Я сейчас как помню, у него была фамилия Валавинский, у него были… Он косил в разные стороны, и у него были глаза разного цвета. Даже доставал он, кажется, не водку, а что-то другое. Кстати, портвейн, он любил портвейн. Папа не любил портвейн, но... Тот говорил: «С доктором можно». Но с доктором надо, нужно, вот так вот. Дети. Конечно, с одной стороны, мы все дружили. Мы даже ходили друг к другу в гости. Я ходил в гости к Сашке Голикову, он жил, прямо над нами они жили, в бельэтаже как бы, а мы жили как бы в полуподвале. Оттуда, кстати, вся история про манную кашу, которую Дениска выливал из окна: я её не мог вылить из окна, потому что мы жили в полуподвале, это всё выдумки. Вот. Потом, значит, к Мануильскому я ходил в гости, был такой Дмитрий Захарович Мануильский, такой деятель Коминтерна, там что-то такое. К Митьке Мануильскому [нрзб. – 31:57.683]. Пожалуй, больше ни к кому. Может быть, случайно к кому-то заходил. А в основном, мы хотя бы во дворе играли все вместе, а вот домами – редко, редко. Хотя… И поэтому у нас было разделение на принцев и дворников, существовало.

[Это чувствовалось?]

Это чувствовалось, даже как-то словами говорилось: «Что, ты из принцев?»

[То есть так и называлось: принцы и дворники?]

Да. Ну так, это говорилось обычно, ну, не вслух.

[Детьми говорилось?]

Детьми говорилось, но так, между собой, так всё равно: «Ну, это принц». Он поехал на машине, в детский театр поехал, мальчик один поехал на ЗИСе на дедушкином, хотя ему было – ну, детский театр, понимаете, где это, в какой стороне? Вот детский театр находится вот здесь вот, Петровка. Он ЦДТ, РАМТ нынешний. Вот отсюда – ну, что тут идти? На ЗИСе, и ещё в сопровождении ординарца и так далее. Ой, что ты! И ещё надев дедушкин кортик на себя для смеха. «Ну, принц, блин!» – говорили, а что? У нас были очень… Дворовых ребят я прекрасно помню, таких вот дворников так называемых. Толька Базаров был такой, который меня научил матом ругаться в первый же день, как только я вышел на улицу, во двор, знакомиться. Вот. И мальчик Виталька, который показывал нам в свои десять лет, как заниматься сексом, со своей куклой, с куклой сестры он нам это показывал. Вот. Мы ездили на велосипедах, там, гонялись, играли в какие-то игры, мы просто на великах катались, и всё. Говорили: «Давайте играть в казаки-разбойники», – но мы никто не знал, как играть в казаки-разбойники. А из таких мелких мы играли в ножички, вот во что, когда кидают, знаете?

[Вы делили территорию, когда куда попадёшь, этот кусок себе отрезаешь?]

Нет, не совсем. Мы не делили. Но да, было и так – куда попадёшь, но было главное – было просто на меткость. Надо было: вот была дырка, ну, такой кружок, и надо было там с такого расстояния, встав на корточках, на коленках, встать и так далее. Ну, и разного рода удары были: например, просто дротик, как называлось, копьём, потом с неприличными названиями были разные. Когда вот так вот кидали ножичек, вот нужно было так раз, выпустить его, раскачать и так – это называлось «слону яйца качать». Вот, а вот это, когда так кидать, это называлось «целочкой», извините за выражение. Понимаете? [Смеётся.]

[А ножички были какие?]

Перочинные ножички.

[А ими не обменивались?]

Обменивались, почему, было, но это как-то не было отдельным предприятием. Обменивались ножичками. Потом… Да, ещё играли в расшибец, естественно.

[А это что такое?]

Монетка. Лежит пятак, цифрой пять кверху, нужно было его ударить другой монеткой по ребрашу, чтобы он перевернулся. Если перевернулся, ты его забираешь себе. Если не перевернулся, то твою монетку забирают, которой ты бьёшь. Но это да, но это монетка в монетку, потому что были другие расшибцы, в которые играли битой. Тогда, если ты промазал, то не забирали твою биту.

[То есть это была какая-то неразменная монетка?]

Ну, нет, она могла быть старый какой-нибудь полтинник, мог быть старый пятак, вот довоенный пятак, они были очень большие, тяжёлые.

[И они уже не ходили?]

Они не ходили. Могла быть какая-нибудь просто блямба свинцовая, какая-нибудь железка обточенная, сделанная непонятно из чего. Вот это я… В пристеночек играли – то же самое.

[А это что такое?]

Тоже монетку кидаешь об стенку. Это когда монету кидаешь об стенку и она сюда отлетает, и она должна накрыть монету, которую кто-то поставил.

[Прямо на неё сверху попасть?]

На неё сверху попасть. Или попасть в какую-то зону, в зависимости от жёсткости условий, понимаете? Вот. Это называлась пристеночек игра. Были мастера, кстати говоря, которые…

[Я вот даже представить не могу, чтобы попасть на монету.]

Нет, ну это близко. [Показывает у стены.] Вот здесь вот лежит монета [сантиметров двадцать от стены].    

[А, вот с такого маленького расстояния!]

Ну, конечно! Наклоняешься, вот это значит, она падает. То есть это не бог весть что. Вот. Во что мы ещё играли? Ну, всё, пожалуй, в резинку играли девчонки. Нет, в резинку в моё время не играли. Прыгалки были, [в] классики играли.

[Классики рисовали?]

Рисовали на асфальте, да, и выбивали, так сказать, вот ногой нужно было. Вот это было – знаете, как называется – из-под гуталина коробочки.

[И мальчики, и девочки играли?]

И мальчики тоже играли, да.

[А вообще в компании были только мальчики?]

И мальчики, и девочки.

[Все вместе?]

Все вместе, да 

[А в игры с ножами девочки играли?]

С ножами девочки не играли. Понимаете, с девочками, что называется, носились, на великах, там, бегали, в пряталки играли, в салочки играли. Конечно, в прятки, салки. И ещё – вот я не знаю, забыл уже, как называется эта игра, когда вслепую ловили в комнате. Я забыл, как называется. Салочки – это понятно: кто кого осалит и так далее. «Салка, салка, дай колбаски, я не ел от самой Пасхи!» – так говорили. Вот. Но тоже смысл этой салки непонятно. Ну, играли в странные игры, типа штандер, вот.

[А как в штандер играли?]

Я не помню. Бросали как-то мячик, и нужно было застыть, а потом кто-то другой бросал.

[А в козлов играли?]

В козлов – это как?

[Прыгать через…]

Прыгать друг через друга? Играли. Ну, это как ручейки, не игра, это была просто забава. Беготня. Вот. Играли в мясо, в жучка играли очень часто.

[А это что такое, и то, и другое?]

Очень просто. Это когда человек… Ну, мясо и жучок – это одно и то же, только мясо нужно по жопе бить, а жучка – вот по этому месту. Вот я стою вот так [отворачивается, закрывает глаза, расставив руки], закрыв, и делаю так. Кто-то ко мне подходит и бьёт меня по руке вот так, сзади. Я оборачиваюсь, все стоят и каждый держат палец. Я должен угадать, кто меня стукнул.  И всё.

[А если вы угадали?]

То он становится на это место. А игра в мясо – это описано у Швейка: то же самое, только человек закрывает двумя это самое, ему по попе дают. Вот. Конный бой была игра.

[Это как? Друг с друга?]

Когда друг на друге верхом. Мальчик на мальчике. Тот, который потолще, тот внизу, а тот, который потоньше… И дальше они сталкиваются, задача – сбросить, так сказать, спешить своего вот этого самого противника.

[Просто руками?]

Руками, руками, только руками, естественно. Руками вообще. А лучше, конечно, считалось наиболее… Конечно, там не было никаких конкурсов, но наиболее лучшая победа, самая лучшая победа считалось, когда ты просто толчком его, сбросишь просто – не стаскиваешь его руками, а просто у тебя такой конь и ты сам такой здоровый, что ты просто его – бы-бых! – и он валится. Понимаете? Вот это считалось хорошо. Поэтому иногда они просто друг вокруг друга кружились, выясняя тот момент, когда тот как-то равновесие потеряет, оступится, чтобы его, так сказать, сбить просто. Потому что стаскивать опасно: ты его сдёрнешь, а он тебя сдёрнет, и вы оба полетите, и получится ничья.

[А зимние игры какие были?]

Зимние? Ну, в снежки играли – ну, так это были не игры, а просто кидались снежками, понимаете? Потому что когда я говорю слово «игра», я всё-таки имею в виду, что у неё есть какой-то…

[Правила какие-то.]

Правила и какая-то победа есть. Ну, снежками можно кого-то закидать снежками совсем, чтобы он, так сказать, пощады попросил, понимаете, сказал: «Хватит, ребята!»

[А в царь горы не играли?]

Играли. Конечно, играли.

[Ну, там же была как раз какая-то победа.]

Ну, да. Да, да, да. В царя, в царя горы играли. Кричали: «Я царь горы! Я царь горы!» Штурмовали, царя стаскивая, он отбивался. Вот. Какие ещё были игры? Ну, пожалуй, вот так, а больше ничего нет такого особенного.

[А разделение на принцев и дворников во время игры как-то чувствовалось?]

Нет, не чувствовалось.

[Там все были одинаковые?]

Не чувствовалось, да.

[А, кстати, дворники – это же были не только дети дворников?]

Это были реально дети дворников. То есть в основном это были дети, которые были детьми обслуживающего, потому что во всех этих разных подвалах жили дети обслуживающего персонала. Вот.

Соседи по коммуналке (00:43:03-01:16:02)

[У вас в коммуналке кто были соседи?]  

Вот кто у нас был соседи. У нас были соседи очень странные люди. Конечно, не все они были дворники. Далеко не. Но они обычно имели какую-то родословную. У нас была какая-то странная семья Виноградовых, про которых никто ничего не знал, кроме того, что Вовка Виноградов вышел из тюрьмы, а Сашка Виноградов снова сел. Вот.

[Это братья были, соответственно.]

Ну да. Ну, впрочем, надо сказать, что вот мой приятель, который путешествовал по русскому Северу, говорил, что в речи крестьян – это были [19]70-е годы уже – слово «сел» это как у нас «в магазин пошёл». Одни говорят: «А что, вот у Сидоровых Петька сидит, Васька сидит, а тот отсидел, а тот...» В общем, там через каждое слово – кто сидит, а кто отсидел, а кто ещё не досидел, и кого скоро, явно скоро посодют и так далее. Понимаете, то есть вот такая вот история. Вот. Потом… потом была Вера Сергеевна – я, кстати, это описывал, у меня в каких-то своих вот этих комментариях к «Денискиным рассказам», есть такая книжка с комментариями «Денискиных рассказов» – вот, такая Вера Сергеевна со своей дочкой Тамарой. Вера Сергеевна Киреева и дочка её Тамара Санглебаева, очевидно, она её родила от какого-то там осетина, условно говоря. Ну, Тамара Санглебаева любила бегать по коридору босиком. Была такая чёрненькая, глазастая, по-моему, кривоногая, насколько я… такая вполне горская девушка, бегала босиком. А сидевший в кухне Ваня Булыгин, бывший киллер из Судоплатовского отдела, он смотрел на неё и говорил, когда она бежала ужасно, она бежала в туалет босиком, – ну, я думаю, что там не было образцом в смысле гигиены, наш туалет, хотя мыли, конечно, в очереди, естественно, – он, глядя на неё, говорил: «Эх, ссакля!» [Смеётся.] «Эх ты, сакля!» – говорил он ей. Дядя Ваня Булыгин чистил свой наган на кухне. Наган – то ли он был рассверленный, то ли не было патронов, но никакой опасности этот наган не представлял. Дядя Ваня говорил, что он из этого нагана много контры положил. А ещё у нас жила в самой лучшей комнате, которая смотрела на улицу, с двумя окнами, и, поскольку всё было немножко ассиметрично, у неё были окна выше, чем у нас – ну, потому что вот так вот, ну, так была, холм какой-то, я не знаю. Её звали, по-моему, Нина Николаевна или Нина Алексеевна с фамилией Крыштолович. Очень такая большевистская фамилия, знаете, они всякие были там разные Дебагорий Мокриевич, там, все они были – вот такая вот фамилия, она вот такая вот народническая, народовольческая, большевистская фамилия. Это была старушка, которая выглядела абсолютно как с картинки. На ней были такие седые букельки, белая кофточка, шнурочек, синий, значит, пиджачок, она была старая большевичка. Но она была – больше у неё никаких должностей, кроме того, что она была старая большевичка, не было, поэтому ей дали такую вот квартиру: в этом доме, но в коммуналке, но зато большую комнату, светлую. Ваня Булыгин выпивал стакан, потом выпивал второй, потом прятал свой пистолет в карман, потом начинал плакать и говорил, что он, как же он сказал… В общем, неправильное дело, что он стрелял контру, он людей убивал, а это неправильно. Дальше он срывался с места, начинал бить в дверь –  Крыштолович – и кричал: «Большевики проклятые, я из-за вас душу свою сгубил!» Вот так вот. После чего эта Нина Николаевна или Нина Алексеевна, она была совершенно бесстрашная старуха, она ему говорила: «Иван, там, не знаю, Иваныч, условно говоря, – я забыл отчество, но знал, – зачем, как вы смеете так говорить, вы же член партии!» На что он делал идиотскую рожу, почему-то откуда-то брал кепку, надевал на себя козырьком сюда [вперёд], потом козырьком назад и говорил: «А Ленин тоже кепочку носил!» [С дебильным произношением.] [Смеётся.] Вот это я видел раз пять, это представление, понимаете.           

[А к вам там как относились?]

Очень хорошо. Там был, значит, сын этого Булыгина, Володя. Лёдя, как его звали. Он был старше меня, не знаю, что с ним сейчас случилось, жив ли он. И была девочка Алёнка, описанная, так сказать, в рассказах [Виктора Драгунского]. Она была чуть моложе меня. И вот мы все втроём играли. Играли, бегали. Играли в зайчиков. Алёна называла «зайки в поезде». Что это значит? Мы зайки, и мы куда-то едем. Мы садимся в поезд, мы набираем какую-то себе провизию, смотрим в окно, делаем «чух-чух». Это называлось... Игра совершенно бессмысленная, игра такая, ну… театрализованная, такой театр, назывался «зайки в поезде», вот мы играли в «зайки в поезде».

[А поезд делали из чего-то?]

Да, садились вот так вот, из стульев, друг к другу [спиной]. Больше того, нам даже сделали, папа этой Алёнки, которого звали Юра, он нам сделал такие, типа ушки картонные, вот, они торчали, эти ушки, мы надевали эти ушки и играли. Потом всё это распалось, эти зайки, потому что Володя стал уже в шестом классе, я был только во втором. Вот. Значит, жил, соответственно, это самое, Галя жила со своим мужем Юрой Черногоровым, художником таким, неудавшимся. Только я не знаю, какой он был художник, рисовал он какие-то копии «Девочек с персиком» и рисовал, наверное, афиши, типа киноплакаты, тогда это очень было распространено. Они были и большие, на весь город, на весь фасад кинотеатра «Художественный», и маленькие, в клубах, тоже было написано. Обязательно там был какой-то человек в офицерской тужурке, который смотрит вдаль, и девушка, которая вот так рядом, такие вот картинки. Похожие на картинки из ТАТа – тематического апперцептивного теста, американские, знаете, такие картинки с неопределённым сюжетом, где мужчина и женщина смотрят в разные стороны, каждый думает о своём, а испытуемый должен придумать как бы рассказ по картинке и тем самым выявить свои комплексы. И вот так вот выглядели советские киноплакаты очень часто. Вот. И там была ещё его сестра и сестра этой самой [вспоминает]… Был её брат Юра Галкин, и [у] него была жена Лида. Потом у них родился мальчик Олежка, но он совсем был крохотный. Вот такая вот компания получается.  Соответственно, значит, Ваня Булыгин жил в одной комнате. Напротив него жили в двух комнатах проходных его разведённая с ним жена Мила с двумя детьми, вот этим Лёдей и старшей Ирочкой, которой было уже, не знаю, много лет. То есть когда мне было десять лет, девять лет, ей было, может бы, там, восемнадцать. Может быть, и все двадцать. Вот. Потом жила вот эта самая Крыштолович, потом жила Вера Сергеевна с Тамарой, потом жили вот эти Виноградовы, потом жили мы, потом жили вот [нрзб. – 52:05.010]. Вот вся вот такая вот компания – не так много, на самом деле. В той коммуналке на Покровке было больше народу. Значительно больше, что вы! Она была ещё с таким хвостом. Самое смешное, что я побывал в этом месте где-то года три назад или четыре и увидел, что этот дом, эту коммуналку так и не перестроили по окнам. Потому что обычно я знал: в этих вот, в Армянском переулке, в каком-то ещё, вот в этом Кривоколенном переулке, все эти страшные коммуналки – их давно переделали в шикарные такие восьми- или десятикомнатные квартиры. Я захожу, смотрю: окна битые, какая-то дрянь стоит на подоконниках, какой-то кривой кактус, какое-то окно фанеркой заколочено, окна немытые… А квартира была шикарная такая: вот входишь с улицы, лестницы тц-тц-тц-тц  – и вот дверь. Бельэтажная квартира. Она смотрела на две сто\роны, в два узких двора. Там было, правда, всегда темно [нрзб. – 53:09.456] из-за того, что близко придвинуто, но квартира, так сказать, сама по себе была очень хорошая, очень хорошая.

[Но вы когда приходили три года назад, вы туда не поднимались?]

Ну, там запертая дверь, естественно, мне как-то было очень это тяжело. Я помню, как мы с Ольгой ездили в Ленинград, с моей женой в Санкт-Петербург, и нужно было, она хотела пройти, зайти в квартиру, где жил её какой-то прадедушка. Даже не в неё, а в такую же, наверное, но господи! Сколько мы просто претерпели, что называется, просьб, унижений, там, объяснений, что… Хотя на самом деле в этой квартире не было ничего, это была какая-то вонючая квартира на сдачу, где жили какие-то… В одной комнате жила какая-то китаянка-флейтистка, а в другой вообще никто, но всё равно: «Вы кто?! Что вам надо?!» – понимаете? Может быть, они боятся, что это какие-то фининспекторы. «Ага! У вас тут снимают комнаты, а кто эти люди?» – понимаешь? Сразу документ или там пушку из кармана, или бандиты, я не знаю. Поэтому я не стал.

[Рассказываю историю ХВ с посещением старой коммуналки.]

Я вот помню жильцов, я тоже, может быть, это писал, я помню жильцов первой коммуналки тоже, прекрасно помню.

[Расскажите тогда!]

Дайте лист. [Рисует карту.] Вот коммуналка выглядела так: вот мы входим в эту коммуналку. Здесь сразу… Я понимаю, что это будет не особенно симметрично… Здесь вот такой целый блок был, в котором фактически в существовало три комнаты. Вот такой вот какой-то коридорчик, и вот так вот это выглядело, понимаете? То есть эта комната была разделена на трое. Может быть, вот так как-то. В этой комнате, здесь, жила женщина, которую звали Ольга Натановна. Плюс дочь Натуся. Плюс зять Саша. Плюс их дочка Аллочка. Здесь стояло кресло стоматологическое. Потому что Ольга Натановна была стоматолог.

[И она прямо там принимала?]

Она там же принимала. Вот здесь вот, в крохотном этом коридорчике, стояли стульчики, тут была приёмная, а здесь они жили. Я читал стихи людям, сидящим, ждущим приёма, и Ольга Натановна очень меня за это благодарила. Потом здесь была комната, в которой жила какая-то семья по фамилии Тучинские. Вот. До Тучинских здесь жила ещё замечательная женщина, которую я, кажется, застал. Ещё до этого была самоубийца. Самоубийца фальшивая. Она примерно раз в месяц наглатывалась люминала, запирала комнату и не выходила из неё. Когда дверь ломали, то там было написано… Она лежала и храпела громко, дальше было написано: «В смерти моей прошу винить…» – и список всех жильцов квартиры, работников ЖЭКа и т. д. Потом она съехала, жила семья Тучинских, их было три человека, с очень миленькой девочкой Наташей. С девочкой Аллочкой, я тоже очень её любил и говорил, что на ней обязательно женюсь, когда вырасту. Она была меня младше где-то на годик. После Тучинских здесь жила семья людей по фамилии Рацер. Можете пробить в «Википедии»: там жил, я забыл, как звали, по-моему, Боря Рацер. Был Дима Рацер, значит, отец-дирижёр. Сын Дима, пианист, и жена Зина, сопрано. Было слышно. Этот Рацер-отец не помню, Борис, по-моему, – он был сыном знаменитого Якова Рацера. Яков Рацер, описанный Паустовским в «Повести о жизни», это был поставщик угля для самоваров и утюгов, древесного. «Уголь Яков Рацер» было написано, и даже, это самое, Паустовский приводит такой стишок, что было написано на рекламном плакате: «Всё тут ясно без анкет: декалитровый пакет, чистый, крепкий уголек, вот чем Рацер всех привлёк». Дальше жили мы, наша комната в два окна была. Это, соответственно, мама, папа, бабушка, няня и я. Дальше здесь жила набожная старушка Февронья Фёдоровна. Которую бабушка, естественно, звала Хавронья Фёдоровна. Дальше здесь… Она была такая смешная, она очень была недовольна, она ходила в церковь, она очень была недовольна нравом прихожан. «Я, – говорит, – стою рядом, слышу: пердить. Принюхалась: как бог свят, пердить. Я бы за это десять лет… У храме – пердить! Я бы за это десять лет давала». Вот она об этом всё время рассказывала, как кто-то в храме «пердить». Здесь начиналась уже кухня, большая кухня, много плит. Кстати, у Голды ещё был муж, у Ольги Натановны, которого я забыл, то есть их было вообще до хрена народу.

[А Голда – это?..]

Ольга Натановна – её звали Голда. Да, может быть, она на самом деле была Голда, а не Ольга, но бабушка её звала Голда. Здесь был выход на чёрный ход.

[Это какой этаж был?]

Это всё – это бельэтаж. Чёрный вход, да. Кухня, по-моему, три плиты, по-моему, были, стояли там, и всё такое. Дальше по этой стороне очень было интересно. Здесь была ещё комната, в которой жила какая-то неотчётливая старушка. А здесь ещё была комната, в которой жила Вера Аркадьевна и Григорий Яковлевич, по-моему. А здесь вот жила некая женщина по имени Люба, плюс сын Петя. Значит, неотчётливую старушку я не помню, была ли она, есть. Её звали Евгения [вспоминает], что-то такое. Дети её звали Евгениська. Она кормила, она давала, однажды угостила меня конфеткой, какой-то мальчик, не помню кто, во дворе было дело, он сказал: «Ты с Евгениськой не водись, она Сталина не любит». Вот. Чем они были интересны, эти люди: что Евгениська была, по-моему, бывшая директор какой-то гимназии. Вера Аркадьевна кем была, не знаю. Про каждую из них в квартире ходил слух.

[Зовёт жену, знакомство с ней. Не расшифровано.]

Смотрите, что про этих людей интересно. Евгениська была, Вера Аркадьевна и Григорий Маркович! Григорий Маркович. Григорий Маркович был человек как будто бы из картинки из учебника по истории общественной мысли. У него была седая голова, такая большая раздвоенная борода. Он сидел, он был колясочный человек, он сидел в коляске. И они часто очень ссорились, и ссорились непонятно о чём. А легенда квартирная заключалась в том – да, про этих двух тёточек – что какая-то из них, каждая из них считалась бывшей хозяйкой всей квартиры. Какая именно, никто не знал, но они обе не опровергали. Это была такая загадка. «Знаете, что Евгениська была директором гимназии и это была её квартира?» – «Да? М!» «А знаете, что Вера Аркадьевна – она была… [вспоминает] дочерью очень богатого семейства, каких-то купцов, и это была её квартира». Никто толком не знал, и старухи, так сказать, мимо друг друга ходили и как бы вот так вот, никто не пытался открыть, как на самом деле. Они всё время ссорились, и легенда была такая, что Вера Аркадьевна убежала из семьи и что-то развелась с каким-то приличным мужем из любви к Григорию Марковичу. Что это была какая-то трагедия, что она чего-то там лишилась, потому что вот, вот так. Значит, были долго, он чего-то: бу-бу-бу-бу-бу-бу, она: ме-ме-ме, потом вдруг раздавался громкий голос, она говорила: «Гриша, ради нашей любви!» А оттуда расходился, а он вдруг говорил так: «Не надо жертв! Не надо жертв!» [Смеётся.] Вот эти вот «Гриша, ради нашей любви» и «не надо жертв» я просто помню, прекрасная вещь. А Люба якобы была дочкой Верой Аркадьевны, но они не общались. Якобы она была дочкой Веры Аркадьевны, они не общались, и якобы… уже какие-то дорассказы шли, я слышал от мамы, от кого-то ещё, от Голды, что якобы она дочка того мужчины, которого она бросила ради вот этого вот из русской общественной мысли, который «не надо жертв».

[А сын у неё был вас старше, младше?]

Петя, он был меня старше, но ненамного. Когда мне было лет пять, ему было лет восемь, он был школьник. Вот. Там были очень странные дома картинки на стенках, я к ней заходил, там на стене почему-то, вы знаете, висел портрет этого мальчика в пионерском галстуке. Знаете, были такие, как будто раскрашенная фотография, и её портрет, тоже такой же. Нет, это был х\м, как говорится, холст, масло. Но так вот сделанный каким-то старателем, типа тех портретов, которые делал вот этот Юра Черногоров из той квартиры. Такие, понимаете, ну, вот так вот. А здесь, дальше, здесь квартира делала загиб, вот видите? Вот здесь была кухня, вот здесь квартира делала загиб. Вот здесь вот был, естественно, сортир. И ванна, так?

[В одном помещении?]

Нет, они были, естественно, в разных помещениях. А здесь была, вот здесь квартира делала загиб, и здесь была ещё одна, две комнаты, где жили Рябичкины, Пётр Дмитриевич и его жена, забыл имя-отчество, которую моя бабушка звала Лошадь. Потому что она была как [изображает страшное лицо]. И их дочка Ляля. То есть смотрите, сколько получается народу. [Считает вслух.] Двадцать пять человек. Вот. Вот про Рябичкиных что надо сказать. Эта Ляла потом вышла замуж, у неё жизнь сложилась благополучно, потому что эта Ляля вышла замуж за какого-то хорошего, известного журналиста, забыл фамилию, известинца или правдиста, который печатался, так сказать. Она была такая высокая, красивая, статная баба. Пётр Дмитриевич был человек, которого все не любили, он выходил на кухню и начинал говорить: «Да, тётоньки, что за жизнь, – говорит он, – всё дорожает, продуктов нет». Все отворачивались и начинали – чих-чих-чих – чистить картошку. Никто ему не отвечал ни слова на это. А моя бабушка сказала… И отворачивались, а потом, это самое, бабушка мне сказала, мне было лет буквально шесть… До шести, мне было пять лет, в шесть мы переехали, мне было пять лет. Я говорю: «А почему Петра Дмитриевича никто не любит и все от него отворачиваются?» Она сказала: «Он провокатор», – она сказала, бабушка. Вот. Он провокатор. Может быть, а может быть, всё это когда-то так писал: «А вот, они ведут», – провоцировал их на разговорчики. Что всё, что всё дорого, что вот пишут в газетах, что кругом урожаи, а хлеба в магазинах нету. Он ходил всё время по дому в пижаме. Он был такой крупный, высокий, такой рябоватый. Или, может, фамилия Рябичкин мне это... С такими седыми, зачёсанными назад, такими, знаете, залысинами [нрзб. – 1:15:34.000]. Чуть-чуть курчавившиеся седые короткие волосы. И он всё время ходил в такой пижаме, коричневой в полоску. Тогда это было можно, тогда даже, я видел фотографию, на сочинских пляжах мужчины в пижамах.

Похороны Сталина. Рассказчика прописали в Москве только после обращения к Васе Сталину (01:16:02-01:20:26)

[Вы помните, как реагировали люди, когда умер Сталин?]

Нет. Я помню только истории о том, что мой папа выдернул мою маму буквально, что называется, с бульвара.

[То есть она пошла туда?]

Со мной на руках.

[С вами на руках?!]

Со мной на руках, да. В начале Чистопрудного бульвара, даже уже на Сретенке был полный, Трубный был полный – конец.  Он меня, соответственно, он её догнал. «Где Алла?» – спросил. «Пошла на похороны Сталина». Он побежал, её нашёл и прямо вот. Может, она ещё поворачивала на улицу. В общем, короче, он её просто схватил за руку и повёз [повёл] назад. Моего папу по какой-то причине не прописывали в этой комнате. Почему-то он потерял прописку. Он переехал куда-то, это было очень… А тогда как раз была антисемитская кампания. Моя мама рассказывала: «Виктор Юзефович, а зачем вам, собственно, жить в Москве? В Советском Союзе есть прекрасные, культурные города, например, Бердичев, например, Жмеринка. А Одесса! Одесса – это вообще столица просто, южная столица. Почему бы вам не поехать в Одессу, вас там пропишут». Тогда мама… Это к вопросу о том, как работала правовая система. Ему все отказывали. Он писал бумаги, так сказать: «Прошу меня прописать» – в управления ЖКХ. А мама спрятала это, взяла эту самую штучку…

[Штучку?]

Письмо. Поехала на метро «Аэропорт». Пошла в штаб ВВС, где начальником штаба ВВС её друг по двору, её дворо\вый друг Вася Сталин командовал.  Она сказала: «Мне нужно к Василию Иосифовичу». – «Вам зачем?» – «Мы с ним вот старые, так сказать, друзья-товарищи» – и так далее. Она к нему вошла в кабинет, у него был прекрасный кабинет, огромный. Он был то ли начальник штаба ВВС, то ли заместитель командующего ВВС. В общем, тогда это были последние, это был [19]49-й год, это был последний год его, так сказать, силы. Но потом он стал спиваться и так далее, но тогда он был официальный человек. Огромный красивый кабинет: на лётное поле огромное окно во всю стену, там видно самолёты, портрет Сталина во весь рост. И Вася стоит. Она ему говорит: «Здравствуй, Вася, я Алла Семичастнова с 67-й квартиры, ты меня помнишь?» Он говорит: «Помню, – сказал. – Что у тебя?» Она ему показывает, он прочитал и написал, просто написал так: «Прописать. Василий Сталин. Дата». Всё. Отдал ей. «Спасибо». И он, так сказать… хотя какое отношение имеет к ЖКХ, к КГБ, так сказать, замглавкома ВВС или начальник штаба? Да никакого. «Прописать. Василий Сталин». Всё. Она поехала с этой самой штучкой, и буквально через полчаса к папе домой пришли, в комнату пришли какие-то люди и сказали: «Виктор Юзефович, поздравляем, вы прописаны, дайте ваш паспорт, мы сейчас с собой штамп принесли, – что-то такого типа, – всё, желаем вам творческих успехов (он был артист) на благо нашей великой родины!»

[Уже ни о какой Одессе речи не идёт…]

Ни о какой Одессе, Жмеринке, всё вот так, да, всё. Такая была красивая история.

Жизнь возле Кремля. Реакция «принцев» на личную машину отца рассказчика (01:20:26-01:36:59)

[Расскажите про районы вокруг дома, исследование территории.]

Ну, например, у меня была такая территория. Вот когда я жил вот на этого, на Грановского. Могу написать, что это было Грановского 3. Нет, это Покровка! То ли 27, или 29. Надо проверить. Всё время забываю. Покровка. Грановского мы не чертили, но неважно. Когда я жил на Покровке, я только с бабушкой ходил на Чистые пруды и в Милютинский сад. Милютинский сад – это вот бульвар после Покровки, после Чистопрудного бульвара есть такая площадь, там есть такой вот, по-моему, Яузский бульвар называется уже, после Покровского. Или он называется Покровский бульвар, Яузский дальше ниже, это после Покровских ворот, идущий вниз, называется Покровский бульвар. И вот по левую, если идти как бы к Яузе, к Котельникам, то по правой руке находится такой Милютинский сад, маленький такой садик, такой садик-парчик. И, соответственно, мы туда ходили, там были качели вот эти вот детские, похожие на утюг, знаете, такие вот из гнутых труб, где нужно было садиться на обе стороны вот так, но они при этом ездили, они не были привязаны. Вот такие вот, как вам сказать, вот такие вот штуки, как пресс-папье [рисует]. И в середине такая вот штучка, вот так вот.

[Да, это я представила, а ездили?..]

Ну, в смысле, что они не это самое, они качались, что их можно было двигать туда-сюда, в отличие от вот этой штуки, которая была приварена к земле. Понимаете, вот. Ну и вот, ходили в Милютинский сад и на Чистые пруды. Вот все наши были маршруты.

[А на Чистые просто погулять? Там качелей не было?]

Нет, просто погулять. Там вот описано «Шляпа гроссмейстера», где там ловили… эту шапку. А уже когда я жил на Грановского, то, конечно, обследовалось всё на свете. Во-первых, там школа была, №92. Она располагалась там, где сейчас Институт языкознания, на самом углу Большого Кисловского переулка и Воздвиженки. [Рисует.] Значит, смотрите. Вот улица Герцена, вот улица, соответственно, Воздвиженка, вот Романов переулок, вот наш дом. Нет, здесь дом какой-то, угловой дом старинный, здесь дом 5, вот здесь наш дом 3, который состоит из трёх корпусов, а здесь дальше вот Шереметьевский дворец, на углу. А вот здесь вот, прямо вплотную, находился… Здесь был ещё дом 2, огромный, который сейчас снесли, там бизнес-центр какой-то. Там жил мой друг Мишка. Тот самый.

[Тот самый? – Речь идёт о герое рассказов В. Драгунского.]

Ныне покойный. Бедный Мишка, он погиб под машиной, совершенно трагически и глупо: просто вышел с тротуара, и его сбили. На глазах у большой компании ребят. Здесь был, это называется улица Семашко. А сейчас называется она Большой Кисловский.  И вот здесь вот была эта школа, вот она.

[Буквально дорогу перейти.]

Дорогу перейти. Просто вот выйти отсюда. Здесь был военторг.

[В Шереметьевском?]

Нет, Шереметьевский дворец был вот такой маленький, а потом следующий был военторг. И вот военторг и был угловым зданием, собственно говоря, и вот здесь была школа 92, сейчас здесь Институт языкознания. А потом школа переехала вот сюда вот. А здесь это Средний Кисловский, по-моему. А здесь какой-то Малый, там туда-сюда, вот всё это расходится, здесь Моссельпром находится, вот этот вот дом, знаете, высокий?

[Нет.]

«Нигде кроме, как в Моссельпроме», ну, вот этот вот, который виден с Арбатской площади, такой вот конструктивистский дом, стихами Маяковского расписанный. И вот здесь вот, соответственно, мы и учились. Значит, смотрите, что получается: вот здесь вот Большой Кисловский, а здесь была улица [вспоминает], которая сейчас называется опять Никитский переулок, а раньше она называлась улица Белинского, а следующая была улица Огарёва, которая сейчас Газетный переулок. И вот здесь вот на углу был – вот здесь вот Институт Европы, где работает моя жена. А вот здесь вот находился – здесь вот Герцена, а здесь находился Зоологический музей. А здесь, соответственно, университет.

[Журфак? Филфак?]

Нет, извините, здесь находился как раз… Герцена… А, вот здесь вот университет, мы дальше, здесь университетский двор, огромный.  А вот здесь вот Герцена. Здесь вот находился журфак. А вот здесь находился филфак, где я учился первые три года, до переезда, уже переехав на Каретный ряд. А вот здесь вот Кремль, соответственно, Манеж. Манеж. И дальше за ним Кремль. Вот, и вот здесь была школа. И вот тут начиналось обследование. Вот почему-то во двор дома №5 мы не заходили, потому что знали, что там есть угроза, что нас побьют. Хотя нас не били, но мы знали, что лучше не надо. А вот в дом №2 можно было заходить, там не били точно.

[Соответственно, друг ваш там и появился.]

Друг мой в школе появился. Мы с ним познакомились в школе. Дальше, я очень любил ходить, значит, отсюда. Как я исследовал всё это. Вот эти переулки я знал плохо, я знал вот это всё, я знал университетский сквер прекрасно, вот этот вот, за филфаком, там есть целая большая, парк почти что. И я, конечно, лучше всего знал Кремль. Я, конечно, ходил гулять в Кремль. И в Зоологический музей, я любил Зоологический музей, мне давали десять копеек, я ходил в Зоологический музей, я проводил там много времени. Но ещё больше времени я проводил в Кремле. Я там всё облазил, всё абсолютно знал.  И я его просто обожал, потому что туда был вход свободный совершенно. Там очень смешно: сначала он был закрыт, в [19]57-м году вдруг во всех театральных кассах стали раздаваться талоны на посещение Кремля, с указанием дня и часа. Буквально через два месяца люди перестали обращать внимание на день и час, стали пускать так. То есть раньше человек смотрел и пропускал, а потом эти солдаты не смотрели даже. Все соборы были открыты, абсолютно все. Где-то была экскурсия, где-то не было. Он работал чуть ли не до восьми вечера, был открыт. Я там просто проводил, я не знаю, часы! Осматривая каждую икону, каждую гробницу, каждое кресло царя, каждое патриаршее место, царское место, там, ризницу, усыпальницу, Двенадцатиапостольный храм с его длинными этими коридорами. Что вы, это восторг просто, фантастика! Это на меня так повлияло. С тех пор я стал монархистом и русофилом.

[Вы туда один ходили?]

Один. А, нет, иногда с друзьями, но часто один тоже. Вот это мы обследовали.

[А какие-нибудь легенды о подземных ходах под Кремлём…]

Нет, не было. Мы ничего этого не слышали. 

[Условная библиотека Ивана Грозного…]

Нет, это поздняя. Для нас это было позднее. Я про библиотеку Ивана Грозного в первый раз узнал в четырнадцать лет, в пятнадцать, когда читал какую-то книжку.

[Метро «Александровский сад» построили на вашей памяти?]

Нет, оно уже... Там что-то строили, но я как-то не обращал на это внимание.

[То есть это не повлияло?]

Надо посмотреть, в каком году его построили.

[То есть это не повлияло на жизнь?]

Никак это не могло повлиять на жизнь. У нас же не было метростроевцев в семье.

[Имеется в виду, на жизнь района. Жители удалённых районов рассказывают, что почувствовали себя в Москве, когда у них построили метро.]

Ну, вот тоже Оля [жена] рассказывает, что, когда они жили в Коньково, когда нужно было идти двадцать минут пешком до «Беляево», это было очень тяжело. Двадцать минут быстрым шагом, когда она была школьницей ещё. А когда построили метро уже «Коньково», там было идти уже десять минут, это уже было…

[А вы этого и не заметили.]

Да, у нас очень рано появилась машина. Чуть ли не в [19]58-м году. Надо сказать, что её очень и очень приветствовали все «принцы».     

[Они вас сразу за своего стали принимать?]

Там было сложнее. Я говорю: «Машина, машина, наша машина, вот, машину отец купил». Нас, естественно, стали пускать во двор, мы, так сказать, заезжали, закатывали туда, всё. Они обступили, «принцы», всю машину: «Ах, машина, класс, какая машина, «Волга»! Голубая, красивая, чудесная! Класс! Завидую!» Я говорю: «Что завидовать, смотри, у тебя какая, ты на «ЗИЛе» ездишь, на «ЗИСе»». На что «принц», который старше меня был, может быть, на год, говорит: «Собственная!» [С оттяжкой.] Я говорю: «Ну и что?» – «Да ты мудак, ты ничего не понимаешь! Это собственная машина!» – сказал он. Конечно, он понимает, что имелось в виду: что эта машина – сегодня она есть, а завтра твой дедушка на трамвае ездит в Бутырскую тюрьму, понимаете? [Смеётся.] Ну, что-то типа такого, понимаете, вот. Они очень как-то завидовали, как-то одобряли, что собственная, собственная, понимаешь, не служебная, не государственная, а собственная. Они всё понимали. Они понимали абсолютно всё. Они всё понимали, что почём, они всё понимали, и очень точно. А помню, у нас спор был насчёт коммунизма. Настанет ли коммунизм. Потому что в [19]61-м году был объявлен коммунизм. Или в [19]60-м. Мы ещё жили там, по-моему, ещё в этом доме. [нрзб 1:35:21.556] было, что через двадцать лет будет коммунизм. И мы… [Вспоминает.] Спор был вот там, во дворе, на Грановской. Я сказал, что: «Давай спорить!» – «Давай!» На бутылку коньяку кто-то предложил спорить, будет ли коммунизм. Потому что все знали слово «коньяк», родители пили коньяк, видели армянский коньяк – это жёлтая бутылочка, там, этот самый, грузинский – зелёно-голубая. На бутылку коньяку. Один человек говорит: «Я спорю, что коммунизм будет». А я говорю: «А я мажу, что коммунизма не будет». Он говорит: «Ты что, не веришь?» Я говорю: «Вот давай спорить, ты говоришь, что будет, а я – не будет». [Хлопает по рукам.] И разбили. Я сказал: «Я выиграл». Он говорит: «А почему? Ты что, не веришь, что коммунизм будет?» Я говорю: «Да не понимаешь ничего! Понимаешь, в чём дело: если коммунизм будет, то я эту бутылку возьму бесплатно в магазине, а если коммунизма не будет – ну, мало ли что там, война, – то ты её мне купишь на свои деньги». [Смеётся.] Вот какой я был, можно сказать, хитрый! Казалось бы: ну и где мои миллионы? [Смеётся.]

Бытовые названия мест и районов. Переезд на Каретный ряд. Прогулки по ул. Горького. "Психодром" – сквер у филфака МГУ, "пищетракт" – проход от столовой до сортира (01:36:59-01:52:21)

[А у мальчишек были какие-то свои названия для разных мест?]    

Только что чёрный ход называли «чёркой». «На чёрку пойдём». Вот, пожалуй, так. Так, специальных… Ну, когда я жил уже на Каретном, ну, как… «На Маяк пойдём».

[Это что?]

Маяковка.

[А Горького называли Бродвей?]

Называли. Называли «На Бродвей». Причём мы называли её Бродвей, мы звали Горький стрит, Горький штрассе. И Патрики старые очень слово было. Тут недавно в фейсбуке какой-то идиотский спор был, что Патрики – это новое слово. Ничего подобного! Я помню, что одиннадцать лет мне было, говорили: «Пошли на Патрики». Так же, как на Чистые.

[А Чистые Чистяками не называли?]     

Нет, Чистые, просто «на Чистые», никаких Чистяков не было. [Вспоминает.] Ну, даже нет, мы так говорили, ну, куда, ну «на Воротниковский», «в Настасьинский, Воротниковский, Дегтярный». Мы их так и звали. 

[А Грановского?]

На Грановского, да. Ну, а что? То есть специальных каких-то словечек я во всяком случае не помню, я бы запомнил, я такие вещи запоминаю. Я помню, что «на Маяк» говорили. Ребята с Маяка говорили: «Да я сейчас весь Маяк приведу!» – говорили, когда драка какая-нибудь идёт.  А вот Пушкинскую – я не помню, чтобы её звали Пушкой. Ну, вот, например, где-нибудь там какая-нибудь идёт драчка: «Да я, да ты что, я сейчас!..» То есть имеется в виду, всю окрестную шпану. Такие мелкие угрозы, понимаете.

[А какие, кстати, драки были?]

Драк таких, как вам сказать, стенка на стенку не было, я не помню таких драк. Были, конечно, фразы типа: «Ты с какого района? Ты, там, откуда? Ты в наш садик, там, ты с какого двора?» Ну, были, но это как-то не было. Понимаете, у нас в этом смысле было абсолютно свободно, в том смысле, что, там, копейки отнимали просто у всех прохожих, того-то двора, из сего двора. Можно только, это самое, прикрыться каким-нибудь знакомым, известным каким-нибудь Лёхой Французом, понимаете? Которого все знали, и никто не знал, был ли он на самом деле. [Разыгрывает мизансцену.] «Дай двадцать копеек!» – «Чего?!» – «Дай двадцать копеек, а то ща как ёбну!» – «Да ты, бля, Лёху Француза знаешь?!» Молчание. «Да я с его братом за одной партой!» – «Ну ладно, иди». Такой вот диалог, такой классический диалог. Никто не знал, был ли этот Лёха Француз, но вдруг, кто его знает, что это за Лёха Француз. Это как пари Паскаля. Знаете, что такое пари Паскаля? Паскаль сказал: «Как вы считаете, что бог есть или бога нет? Выгоднее считать, что бог есть. Потому что если бога нет, то ты потратишь всего сто франков на свечи, а если бог есть, то ты за эти сто франков получишь кучу всего хорошего». [Смеётся.]

[Это как ваша история с коньяком и коммунизмом.]

Да! А вот если будешь считать, что бога нет, либо ты сэкономишь только сто франков за всю свою жизнь – ну, чепуха! А если бог есть – ох, он тебе покажет на том свете! [Смеётся.] То есть вот это вот с Лёхой Французом – это типичное пари Паскаля: лучше сказать: «Ну, ладно, мол, иди». Да, понимаешь…

[А были какие-то более или менее криминальные районы, где было опасно?]

Ну, наверное, были. Ну, например, скажем… Понимаете, во многом это было не то чтобы выдумкой, но тоже своего рода городской легендой. Потому что считалось, что лучше идти, например, на Горького не по Пименовскому, который потом переименовали, на моей памяти, в улицу Медведева, а потом она опять стала Старопименовский. Это был партизан Медведев, который жил там, и когда я поступал туда в школу, переходил в 185-ю школу в [19]60-м году, то он ещё был Старопименовский. То ли он умер, этот Медведев, в [19]61-м году, её назвали улицей Медведева, а потом, соотсветственно, обратно. Вот, почему-то считалось, что лучше не идти через Дегтярный, соседний, потому что в Дегтярном могут навалять, там какие-то нехорошие ребята ходят. Считалось, что какая-то школа была в Дегтярном, мимо которой тоже лучше не ходить, а в их школьный двор не заходить. А вот другая школа – пожалуйста, там все нормальные ребята. Понимаете, возможно, это были какие-то легенды, которые, очевидно, базировались на чьём-то личном опыте. Ну, ведь человека могли вполне спокойно какие-то другие совершенно люди, не из Дегтярного, откуда угодно, отнять у него, там, тридцать копеек и ещё навалить ему немножечко. Он приходил, говорил: «Где тебя?» Он говорит: «В Дегтярном. Вот такие там налетели, понимаешь, там…» Ну, понятно. Все говорят: «В Дегтярном – это только с шоблой надо ходить туда», понимаете? А не одному. Вот. Ну, вообще такие были дела.

[А на Горького ходили просто гулять?]

Гулять ходили. Сейчас расскажу ещё одну очень смешную вещь. Вот когда мы переехали в Каретный ряд, то там ещё сохранялся Каретный ряд, дом 3 – задник Новой оперы, потом его снесли. Ну, какой-то такой очень плохой дом. И вот мы вселились в этот дом: огромный, одиннадцатиэтжный, красивый такой вообще, шикарные квартиры, стеклянные подъезды, ёкэлэмэнэ. Подземный гараж, первый в Москве. Он, правда, был не под домом, а как бы во дворе: сад был, а под ним – подземный гараж. И вот я, помню, выхожу. И какой-то парень ко мне подходит: «А ты чего?» – говорит. Я говорю: «А я вот в этом доме живу». – «А ты что сюда пришёл? Ты что сюда?..» – «А я здесь живу, это мой дом, – говорю, – мой двор». – «Как это твой двор? Это наш двор!» – «Нет, это мой двор, я живу в этом доме». Он мне говорит: «Принц, что ли?!» – он мне говорит. А я ему тут же говорю: «А ты, – говорю, – блядь, дворник, значит, да?» Вот, и мы подрали\сь немножечко. Под это дело. То есть понимаете, поменялось: вдруг я почувствовал, что [Смеётся.] мною тоже, должен вам сказать, написано в бессмертном рассказе «Секрет», в котором «принцы» и «дворники» менялись местами. Вот. Ну, ладно.

[На Горького ходили просто гулять? Или там были какие-то точки, магазины?]

Гулять, гулять. Понимаете, магазины были, но вы знаете, как было неинтересно жить в Москве: все магазины закрывались…

[В шесть часов.]

Ну, в семь. Ну, в восемь. В Москве было два магазина, которые работали допоздна: до десяти работал «Елисеевский» и до одиннадцати «Смоленский».

[А «Смоленский» – это где?]

Это угол Арбата и Садового кольца, но не там, где МИД. Там в одну сторону МИД, а по другую сторону такой – сейчас там то ли «Азбука вкуса», то ли какой-то «Континент». Там был продмаг большой. Назывался он «Смоленский». На втором этаже, будете смеяться, там на втором этаже был УПВН – управление планированием внешнеполитических мероприятий. Там у меня знакомый один работал. Я же сам тоже ведь бывший мидовец – ну, смешно сказать мидовец, я преподавал в Дипломатической академии с [19]73-го по [19]79-й год. Поэтому там много – там вот Андрей Иванович Степанов, который у нас был проректор, а потом мы с ним немножко задружились слегка, так получилось. Там был УПВН, он был старший советник УПВН, и мы там с ним пару раз, он выходил наружу, и мы там что-то гуляли вокруг. Вот там. Потом он был послом в Швейцарию. Вот. Хороший мужик, кстати говоря. Но там было много приятных людей, в МИДе, очень много. Так вот, и всё. Поэтому скучно было гулять. Кино было мало. Фонарей было мало. Мы ходили гулять тем не менее. У меня был один товарищ, мы с ним до сих пор. Но мы с ним перестали тесно общаться, ну, так бывает. А в школе мы с ним были просто лучшие друзья, не разлей вода, он, кстати говоря, жил в коммунальной квартире, в доме, где сейчас «Мариот» [гостиница] на углу Старопименовского и Тверской [улицы]. Представляете себе? Вот этот шикарный дом, там такой подъезд, туда машины подъезжают прямо. Вот. А там у него была квартира. Я помню, как он оттуда отказывался выселяться, потому что требовал, чтобы ему дали равноценную площадь в пределах Садового кольца, потому что это было в пределах-таки Садового кольца, в ста пятидесяти метрах начиналось Садовое кольцо. Естественно, ему ничего не дали, но ему дали какую-то приличную, более-менее приличную двухкомнатную квартиру где-то там в районе «Шаболовской». Надо было на трамвае ехать, но всё равно. У него была уже жена и ребёнок, и ему была двухкомнатная квартира отдельная – всё-таки было важное дело. Вот, и мы там с ним, соответственно, уже приходили в этот пустой уже дом, с пустой квартирой, с отключённым электричеством, только вода лилась.  Свечи жгли. [Шёпотом.] Девок водили, только тсс, я тогда ещё был женат на своей предыдущей жене. Вот. И мы с ним очень дружили, и вот мы с ним, бывало, встречались как. Я выхожу – вот я живу, вот Каретный ряд. [Рисует.] Вот Петровка, Каретный ряд. Вот тут наш дом, вот подъезд, наш самый крайний был, угловой, красивый стеклянный подъезд. А он жил на «Маяковке». И вот мы, значит, с Володей моим, с приятелем, встречались вот здесь вот на углу. Вот мы с ним встречались на углу, вот Тверская [улица], так? Вот на самом углу «Маяковки», здесь выход из метро. И мы с ним шли пешком, пешком, пешком, пешком по Тверской до самого конца. Дальше мы с ним переходили Манежную площадь и гуляли, обходили вокруг Кремля. Дальше мы через Александровский сад возвращались обратно и шли на Петровку. Вот такой мы делали маршрут. Это огромный маршрут! Сколько здесь километров? Ну, восемь – самое маленькое. А иногда, наоборот, шли отсюда. Когда мы шли отсюда, здесь мы иногда на психодроме задерживались.

[А что такое психодром?]

Психодром – это дворик филфака, где Герцен и Огарёв стоят.  Вот это вот место, где филфак, вот здесь вот филфак, а здесь Институт стран Азии и Африки, ИВИА он тогда назывался. Вот это вот место – ну, здесь заборчик, соответственно, здесь скамеечки стояли, и здесь назывался психодром. А здесь вот находился… [Вспоминает.] Здесь уже [улица] Герцена шла, соответственно, здесь [улица] Горького. А здесь вот был огромный университетский сквер, который вот здесь вот пересекался с этим Первым переулком. И вот здесь была такая труба, она называлась пищетракт. Там был такой туннель. Вот когда вы смотрите на университет, вот этот вот Жилярдиевский, Казаковский-Жилярдиевский, то вы видите вот так и внизу такой круглый вход куда-то. Это вход. Вот здесь была столовая студенческая, а вот здесь был сортир. Это всё называлось, хозяйство называлось пищетракт. Вот мы так иногда сидели на этом… Иногда мы гуляли по бульварам, мы гуляли часто, мы с моим другом. Вот здесь походили, вот здесь по бульварам, и тогда мы шли к Кремлю через Калининский проспект. Гуляли по бульварам, у нас были полны карманы конфет, мы кормили девушек конфетами.

Кафе и пивные (01:52:21-02:00:33)

[А какие-то кафе?]

Какие кафе, бог с вами! Было кафе «Молодёжное». Тогда в кафе всегда стояли очереди. И мне было впадлу стоять в очереди, вы понимаете? Ну что вы, смешно.

[А пивные?]

Пивные были. Но это уже не детство. Пивные были. Была замечательная пивная под названием «Яма», которую сейчас закрыли, к сожалению. Я бы человека, который закрыл «Яму», я бы его заставил я не знаю что сделать. Я бы в клетке бы возил, так сказать, по городу, и чтобы все, кто напился пивом, писали бы на него. Потому что такое… Это вот мы смотрим что, это у нас что [смотрит карту]? Это у нас Тверская, да? Это Герцена, а это Петровка. Здесь есть такое место, которое называется Столешников переулок. Вот здесь оно примерно, да. Нет, это не Петровка, это Дмитровка. Петровка здесь. А здесь идут Петровские линии уже, улица называется Петровские линии, здесь какой-то Рахмановский переулок. Вот здесь, соответственно, был на углу Столешникова и Большой Дмитровки, которая называлась тогда Пушкинская улица, был подвальный бар знаменитый. Вот туда мы ходили – это было хорошее место. Его очень любили. Он назывался «Яма». Иногда его называли «Дубки» почему-то, не знаю. Но он был «Ямой». Но было много ещё пивных баров, было на Пресне, около метро «Краснопресненского», какой-то «Сайгон», по-моему, назывался, хотя настоящий «Сайгон» был в Питере. Но какие-то были пивные бары, а вот это... Было ещё кафе – вот было какое кафе, которое называлось «Эльбрус». Это вот мы если возьмём бульвары, да, это Тверская [улица], да? Вот Пушкинская площадь. Вот это бульвар Тверской. То вот здесь вот были дома, который сейчас Новопушкинский сквер, помните? Раньше здесь было кафе «Молочное», была аптека, а здесь было кафе «Эльбрус». А вот здесь вот – это у нас что?

[Герцена.]

Герцена, совершенно верно. А вот здесь вот кино повторного фильма, это где сейчас Розовского театр. «Кинотеатр повторного фильма» он назывался, где старое кино крутили. Не совсем старое, как в «Иллюзионе», антикварное, а просто там через два года, через четыре года. И вот здесь была шашлычная, она называлась «Казбек». Поэтому вот «от «Эльбруса» до «Казбека»» была такая жизнь.

[От «Эльбруса» до «Казбека»?]

Да. Тоже шашлычная. Там очередь всегда стояла. Здесь – это вот Горького, напишу, чтоб не путаться, – здесь были два кафе, «Московское» и «Космос», соответственно. Кафе-мороженое. А здесь вот было кафе «Север», вот здесь вот.

[Это на Тверском бульваре?]

На Тверской [улице].

[На Тверской возле бульвара.]

На Тверской, в доме №17, если угодно, то есть в угловом доме, том самом, где башня, где когда-то Лепешинская была, а потом её не стало. Где мастерская Конёнкова, магазин «Армения», – там было кафе «Север». Вот, здесь «Эльбрус». А вот здесь вот где-то, в районе уже Василия, вот здесь вот, где Васильевские улицы – вот здесь было кафе «Молодёжное». Вот. Вот эти были, пожалуй, такие вот кафешные точки.

[Вы упомянули «Сайгон», это хипповое место. Вы хиппи застали?]

Я не застал, но я не интересовался. Я потому что пытался хипповать, но, понимаете, в чём дело, у меня было очень рационально устроено моё время. То есть я занимался очень редкой специальностью: я учился на греческого палеографа, изучал средневековые греческие рукописи. Это занимало [много времени]. Я ходил на семинары к византиеведу Гаждану домой, я занимался со знаменитым – он до сих пор жив, ему лет восемьдесят с чем-то – Борис Львович Фонкич, я был его личный ученик, он со мной просиживал в библиотеках рядом, с этими манускриптами, пальчиком показывал, как читается какая закорючка, то есть я этим занимался очень хорошо. Разбирался в водяных знаках, в разлиновках. Знаете, оказывается, все рукописи линуются по-разному, потому что вот пергаментная рукопись, на ней же не может писец писать так, поэтому костяной палочкой делает… Вот существует четырёхтомный справочник типов разлиновок Брике так называемый, понимаете? И, знаете, существуют водяные знаки и так далее. Я даже с Владимиром Алексеевичем Мошиным был знаком, с автором знаменитой книжки, которая называется «Якорь». Якорь – это потому что водяные знаки с якорем. Это вот такой толщины книга, потому что, вы знаете, этих знаков с якорем было, ну, я не знаю, сколько – миллион пятьсот, понимаете. [Усмехается.] Я с ним познакомился, поручкался и очень обрадовался тем, что его папа, Алексей Мошин, был знаком с Львом Толстым и Антоном Павловичем Чеховым, вы понимаете? Так что у меня, так сказать, да! И поэтому я – простите, ради бога, я надеюсь, что я ваше политкорректное женское чувство не оскорблю, – что когда я ходил в компании, то я хотел, чтобы в этих компаниях было понятно, зачем я туда пришёл. За девчонками, грубо говоря. А там играть на гитаре, курить, читать стихи: «Да идите вы в жопу! – говорю. – Где девки-то?!» – «Да ты что! Давай песню споём!» Всё-всё-всё, меня здесь нет. [Смеётся.] То есть я по части интеллекта и эмоций уже был отработан совершенно, на сто процентов, и мне, так сказать, надо было веселиться. А там хипповая компания, там всегда стихи, это там, какие-то их смог, это что-то ещё… Я всё это знал, но всё это как-то мимо меня текло, потому что мне это было глубоко неинтересно, понимаете? Хотя я понимаю, что я на самом деле не прав, на самом деле получается, что я какой-то пошляк, которому нужны только тупые утехи, а не разговоры о возвышенном. Но уж какой есть, извините. Как говорится, что выросло, то выросло. [Усмехается.] 

Ушедшие профессии (лифешница) или профессии, изменившие статус (мясники, таксисты, официанты); диаспоральные профессии (врачи, дворники) (2:00:33-02:26:21)

[Расскажите о каких-то ушедших уличных типах, кого вы застали: чистильщиков обуви, продавцов мороженого…]

Да, всё это было: я застал и чистильщиков обуви, и знаменитого этого старика, чистильщика обуви, который работал как раз около магазина «Армения». И другого чистильщика, чинильщика обуви, который работал прямо на выходе из метро «Театральная». Грубо говоря, прямо на самом углу с улицей Пушкинской, она же Большая Дмитровка, там была такая как бы вделанная такая лавочка. Вот, я помню этих людей прекрасно.

[А чем они были знамениты?]

Ну, их все знали. Дядя Саша, там этот был, Айсор какой-то, который жил вот там, Юрий Рост о нём очерк писал. Он жил около магазина «Армения». Но он был хохмач, весельчак, усач с золотыми зубами, который смеялся… Ну, так же знаменит, как знаменитый парикмахер Моисей Маргулис в ЦДЛ [Центральный дом литераторов], он был так же знаменит, как, ну я не знаю кто, как знаменитый Яков Розенталь, он же Борода, он же прототип Арчибальда Арчибальдовича из «Мастера и Маргариты». Он был директор ресторана ВТО, у меня там была свадьба, кстати, в этом ресторане, в [19]74-м году. Вот, очень была шикарная свадьба, и очень там всё было красиво и хорошо, а сейчас там галерея «Актёр», всё это сломали нафиг.  Поэтому, когда меня спрашивают, ещё десять лет назад спрашивали: «Как вы относитесь к вступлению России в ВТО?» – я говорю: «Замечательно. У меня там свадьба была». – «Где?» – «В ВТО». – «Как?» – «Ну, да так!» [Смеётся.] Понимаете? Вот такие были типы. Например, скажем, были люди очень интересные, которых совершенно сейчас нет. Была отдельная категория людей: мясники. Вот где сейчас… Вы знаете, у Жванецкого есть такая шутка, которой сейчас никто не поймёт. Он говорит: «Я хочу… У меня есть дочка, я хочу ей мужа». Шутка Жванецкого, ей всего двадцать пять лет, наверное. Нет, больше всё-таки, уже тридцать-тридцать пять, [19]85-го года примерно. Как быстро бежит время, блин горелый! Вот. «Дочка есть, – говорит. – Есть жених?» – «Да, у меня есть жених для неё, хороший мальчик, она там это самое, а он там… не знаю… кандидат физико-математических наук, работает в Курчатовском институте». – «Нет-нет, это не то». – «Ну, есть другой хороший вариант, есть мальчик, только что закончил МГИМО, ждёт распределение в какую-то там страну арабского востока». – «Нет-нет, это не то. Ну, кто ещё?» – «Ну, есть ещё музыкант, там, третье место конкурса Чайковского». – «Нет, – говорит, – это не то». – «Погоди, а кто ж тебе нужен?» – говорит. «Ну, мне бы, чтоб был бы мясник». Он говорит: «А она у тебя что, красавица?» Кто такой мясник? Кто, я вас спрашиваю, антрополог фигов! Это человек, который торгует мясом в магазине и может давать мякоть. Всего лишь, всего лишь! Мясник! «У него есть знакомый мясник». «Я пойду к знакомому мяснику, он мне нарубит хорошего мяса, или вырезки, или просто мяса, а не этих вот жутких ошмёток, пополам с жиром и кожей». Да который ещё, этот ужасный ошмётистый кусок, он тебе ещё под него положит какой-то совершенно то, что собака есть не станет. И скажешь: «Что это ты кладёшь?» – «А что? Это я с собой домой, что ли, возьму?» Понимаешь? Вот так вот. Мясник… Вот исчезла эта профессия.

[С таким значением, да.]

Вообще исчезла эта профессия, я не знаю рубщиков мяса. В любом магазине продаётся мякоть.

[Ну, на рынках ещё есть.]

Ну, на рынках, кому это надо вот… Ну, на рынках ещё есть. Я буду долго выбирать и задавать тон, и говорить: «Мне вот это. Нет, вот это. А здесь убери, а здесь срежь». Понимаете, мясник. Однажды иду я вот в этом вот самом доме, ажурном, в магазин, который назывался «Ажурный», а сейчас он официально называется «Ажурный». Иду я – такой мужик здоровый [продавец за прилавком]. [На прилавке] ничего нет, гладко. Вот эти лотки, на них ничего нет, просто абсолютно ничего. Какая-то там тухлая утка одна лежит, и всё. И мужик решает кроссворд. Я к нему подхожу, непонятно зачем. Он подымает глаза, говорит: «Правильный двенадцатигранник, блять». Я говорю: «Додекаэдр». Он говорит [хлопая в ладоши]: «Додекаэдр! Мякоть нужна? По три рубля». [Смеётся.] И у меня наступило лет пять счастья. Я с ним познакомился, к нему приходил, платил ему вместо двух рублей три, а потом три пятьдесят, он сказал: «Извини, дорогой, дороже стало». Вот как. Называется, дети, учите геометрию, и будет вам счастье.  Вот смотрите, какая штука. Вот нарисован кусок мяса, вот он выглядит вот так, условно говоря [рисует]. Это что? Это кость.  Кость. Мясник рубит это мясо следующим образом: он делает вот так вот – чик, потом чик, потом чик, потом чик [обрубает вокруг кости]. И вот это вот он отдаёт хорошим людям. А вот это, с костью, он выставляет на продажу. Я говорю: «А что же кости…» – «А ты что, видал корову без костей?!» Обычная мясницкая фраза: «А покажи мне корову без костей!» Нет мясника, нет фарцовщиков. Ну, нет фарцовщиков, это всё в магазине было. Ребята, которые… Я помню, был прекрасный, знаменитый «Туалет» на верхней части Столешникова переулка, около церкви Козьмы и Дамиана, чуть-чуть ниже, там был «Туалет», где бабы толклись. Там можно было купить всё что угодно из женской одежды. Лапша… Знаете, что такое «лапша»? Было очень модно вот такие вот свитерочки, которые были, ну, как бы гофрированные. Но свитер, свитер вот так, в лапшу в общем, сделанный. [Изображает женщину.] «Ой, она такую лапшу себе купила!»  Вот, понимаете, ну, слово «лапша» – тоже редкое. Ну, слово «лапша», «водолазка», вообще, слово «фирма\». Сейчас слово «бренд» есть. А тогда было слово «фирма\». И словом «бренд» сейчас называется бренд какой-нибудь, я не знаю, а словом «фирма\» называлось всё заграничное. Любая вещь заграничная называлась фирма. Вот, нет фарцовщиков, нет таких вот так называемых спекулянтов, настоящих, крупных фарцовщиков – спекулянтов. У меня были такие знакомые, которые возили, например, из-за границы, из Польши, скажем, шмотки на продажу. Но если мелкая такая уличная форца это делала действительно на улице, в сортире, в подъезде, то к этому человеку нужно было договориться, взять его телефон, чтобы он тебя принял, приходил к нему домой, и он тебе, так сказать, продавал там, примерял. Причём были даже такие замечательные спекулянты, я знал их, что можно было даже вернуть вещь. Вот, моя жена купила пальто, красивое, бархатное пальто, за двести рублей! Представляете, в [19]76-м году пальто за двести рублей, это же с ума сойти, это же охренеть! 

[Две зарплаты.]

Ну, две зарплаты, да. Ну, вот так вот, мы были тогда богатенькие. А она    позвонила, говорит: «Можно я заеду отдам?» – «Пожалуйста, с удовольствием!» Купят тут же, оторвут с руками. «Ты его не заносила, не залила?» – «Нет, не заносила, сами посмотрите». А, ну-ну, нормально. Назад деньги, всё. Вот, почти как С&A, такая был фирма в Америке, знаете, такая есть фирма С&A, Civil&Army? Международная такая сеть торговая. Когда-то она обслуживала военные базы в Европе, ну, НАТОвские, условно говоря. И вот поскольку она была на территории базы, а туда женщин не допускали, именно поэтому в С&A можно было вернуть. И поэтому многие офицерские жёны использовали это как бесконечный пункт проката. Денёк, там, два поносит, потом отдаст, говорит: «Нет, жмёт». [Смеётся.] Ну, вот так.

[Контакты этих людей передавали по сарафанному радио?]

Как бы да. Ну, естественно, по сарафанному радио, только через знакомых. Совершенно нет, по-моему, цеховиков так называемых. Ну, на самом деле нет, они есть: цеховики – это стало бизнесом. То, что вот подпольный бизнес, который был в Советском Союзе, назывались цеховики, то есть подпольные цеха. То есть это были не подпольные, но они там неучтённые товары выпускали, эти люди в основном ширпотребом занимались: там, трикотаж какой-то там. Обувь не делали, обувь сложно делать, а вот трикотаж, рубашечки, коврики – цеховики работали на очень простых вещах, типа тканные коврики с лебедями, которые вся Россия, вот в Тбилиси их делали – вся Россия, так сказать, их покупала, а в Тбилиси за это люди строили себе особняки трёхэтажные в городе, потому что… ну, потому что спрос. Сейчас можно сказать, что цеховики – они есть, но они просто вышли из тени. А вот спекулянтов, вот таких вот фарцовщиков, спекулянтов, мясников – их нет. Совершенно изменилась, другой категории официант. Вот официанта того – вот видите, я вспоминаю, просто действительно, дедушка весь в мемуарах, просто это самое, как Зимний брали. Помните этот анекдот? «Расскажите, дедушка, как Зимний брали?» – «Ну, как Зимний… Понимаете: выхожу я, гляжу налево… гляжу направо – мать твою! Гляжу…» – «Ну и память же у тебя, Потапыч, ну всё в точности запомнил!» [Смеётся.] Понимаете, вот – официант. Официант был хозяин. Официант и таксист. Вот! Пропали такие люди: официант и таксист. Официант, как кто-то когда-то сказал, это был человек, который испытывал естественное раздражение богача, который вынужден обслуживать бедняка. Они, во-первых, получали чаевые, во-вторых, они обсчитывали зверски, в-третьих, они [получали] на недозакладках, с ними делилась кухня.

[Недозакладки – это то, что недодали?]

Ну да, то, что недо. Вместо, грубо говоря, вот мне нужно десять порций по сто грамм, из них делают двенадцать порций по восемьдесят, вот, понимаете, получается… И так много раз. Официанты – надменные, наглые, говорящие: «Стол не обслуживается», старающиеся подсадить. Вот мы пришли в ресторан, сидим, и вдруг к нам кого-то ещё подсаживают. Я могу сказать: «А почему, собственно, гражданам на тот стол не сесть?» Он говорит: «Тот стол не обслуживается!»  Как может стол не обслуживаться, понимаете? Но вот это вот советский маразм. Как может стол не обслуживаться?! Он может быть зарезервирован, но не обслуживаться? Это просто ему удобней, ходить ближе.  Вот и всё, понимаете? Метрдотель – и всегда нет мест, всегда нужно дать на лапу, так сказать, чтоб тебя пустили, даже если места есть. Таксист, которого нужно было спросить: «Шеф…» Он спрашивал: «Куда ехать?» Туда-то. «Мне не по дороге. В парк идёт машина». Вы же этого не знали! Вот везде вечная фраза: «В парк идёт машина». У меня было такое: я уже знал парки, и когда мне надо было ехать, вот, скажем, я жил, какое-то время снимал квартиру на Новоалексеевской улице. Там рядом первый таксопарк – Графский переулок, и по номеру видно, какой парк. Я останавливаю машину, говорю... «В парк едет машина!»  Я говорю: «Поехали», – говорю. «А где ты?» Я говорю: «Новоалексеевская, 1». – «О! – говорит мужик. – Ну, ты жук! Ну, поехали». [Смеётся.] Вот так. А у меня бывали такие истории, я расскажу вам: у меня девушка жила, когда я был совсем молоденький, жила девушка одна в Текстилях. А я был – денежки у меня водились. Что ж ты делаешь тогда? А у таксиста было написано, до которого часа он работает. Я стою в очереди около сада «Эрмитаж», стоянка такси. Подходят такси, люди садятся, подходят такси, я смотрю, там написано… Сейчас время одиннадцать часов. Я смотрю, в такси написано: «До 11-30», допустим, циферки там были написаны: 23-30 или 00-00. Я говорю: «Я вам уступаю, пожалуйста, – говорю, – пожалуйста, проходите». Там, другому мужчине, он садится. Наконец, я подхожу к такси, где написано: 0... 4! То есть он работает до четырех утра. Я сажусь, говорит: «Куда ехать?!»  Я говорю: «Текстильщики, 3-я улица Щукина». – «Ты что, с ума сошёл! Я не поеду так поздно!» Я говорю: «Время, до которого работаешь?» – «И что, я тебе обратно… Не поеду». Я говорю: «Тогда поехали в твой парк, – говорю, – прямо. Я заплачу. И твой диспетчер мне объяснит, что ты, работая до четырех часов утра, в полдвенадцатого отказался меня везти, куда мне надо. Тоже, – говорю, – ближний свет, это же не за кольцевую дорогу». [Вздыхает.] «Ну ты сволочь! А что я потом… – Ну, он ноет всю дорогу. - А что я потом, буду, там, порожняком назад гнать?» Я говорю: «Ну, это уже твои проблемы. Порожняком гнать… – Я говорю: – А если б не ныл, я бы тебе пятьдесят копеек на чай дал. А так подумаю, как бы ещё». Тут он сразу изменяется и говорит: «Пожалуйста, тут вот светофорчик, сейчас быстренько там». Зарабатывает. Вот. То есть нет этих людей больше. Я не знаю, сохранилась ли такая специальность, ну, может быть – банщики. Я никогда не ходил в баню, но говорили, что были такие люди, которые зарабатывали много денег, они назывались пространщики. Пространщики – это не от слова «пространство», а от слова «простыня» – те, которые подавали про\стыни. Обычно им давали, там, десять копеек, двадцать копеек, тридцать копеек. Когда человек выходит из парилки, тут же к нему пространщик подходит: «Простынычку-с». А потом он ему прямо на выходе даёт деньги. Но я думаю, что сейчас они как бы перешли в фитнес-центры, они как бы есть, понимаете? Т. е. они – как цеховики превратились в бизнес, так же как пространщики превратились в это самое… Кто остался – похоронные служащие, такие же наглые, вот эти копальщики, могилокопатели – такие же настырные, назойливые, требующие ещё, ещё, говорящие, что заплатишь какую-то кучу денег. Ты хоронил одну женщину, мать Олину, заплатил больше вообще, больше крыши. [Изображает гнусавый голос.]  «Давай добавь!» Я говорю: «Куда добавить? Я тебе и так заплатил, там, не знаю, сколько там – пятнадцать тысяч за рытьё могилы. Куда больше-то?» – «А так комья-то такие, мороз! Всё промёрзло», – говорит. Я: «Ну, всё-всё-всё, проходи». Понимаете, они ещё пользуются так же, как в старое время, тем, что люди расстроены, люди в слезах. А кроме того, такая вот есть русская, она же японская, она же, наверное, всемирная традиция, что есть такие ситуации, типа свадьба, похороны, когда неприлично считать деньги, а нужно – фух! Вот, видите, мы с вами даже вот этих вот уходящих типов насчитали некоторое количество: т.е. мясники, спекулянты, [нрзб. – 2:19:57.396], мелкие фарцовщики, крупные фарцовщики, крупные спекулянты шмотками. Вот. Ну, возможно… Ну, да, пожалуй, вот такие… Официанты. Вот это люди, которых…

[А были какие-то диаспоральные профессии?]

Диаспоральные профессии были всегда. Есть… Это давно описано. Я как прекратил свою работу в качестве греческого палеографа и поработал в МИДе просто преподавателем современного греческого языка долгое время… Ну, не долгое время –шесть лет. После этого я стал заниматься исследованием межнациональных взаимоотношений.  Написал про это кучу статей, книг и всего на свете. Книг – нет, я преувеличиваю, книг нет, я был редактором титульным сборников. Кучу статей. Так вот есть такой закон, называется Марнера Уейнара и Томаса Соуэла, о том, что любое меньшинство стремится занять определённую социальную нишу. И в этом смысле практически все профессии, кроме профессий, которые занимают представители большинства, они диаспоральные в большей или меньшей степени, понимаете? Потому что вот я, например, заметил очень интересную вещь, что до [19]70-х годов даже в обыкновенной поликлинике было много еврейских фамилий среди врачей. Потом, когда начался Джексон – Вэник [Прим. – Поправка Джексона – Вэника], в общем, массовый отъезд евреев за границу, ну, достаточно массированный отъезд евреев за границу, то фамилии эти сменились армянскими. Вот, понимаете, никуда не денешься от этого. Армянскими, иногда бывают азербайджанские, но в общем такими вот, кавказскими фамилиями, южно-кавказскими. Сейчас ведь говорить Закавказье не принято, надо говорить Южный Кавказ. Потому что Закавказье – это шовинистический взгляд с севера: «За-Кавказье». Мы не за Кавказом, мы сами по себе, мы Южный Кавказ.

[А говорили, что дворники были раньше…]

Дворники были татары. Дворники были татары, и у нас была татарская дворническая семья, которая школу нашу обслуживала. Вот. Были вот эти самые – чистильщики сапог были ассоры. Вот это странная национальность, которую почему-то ведут от тех ассирийцев, которые вот Ашурбанапал, Гильгамеш и так далее, но я не уверен, что это так, но айсоры были эти самые… Ну да, вот так вот примерно. Врачи – тоже была диаспоральная. Среди врачей и адвокатов больше евреев. В этом нет ничего ужасного, таково устроение мультиэтнического сообщества.

[Ну да, сейчас дворники тоже в основном киргизы.]

Киргизы, узбеки. Но вот я могу сказать, что очень интересно, остались какие профессии вот эти, редкие, которые были, казалось бы: остались портнихи. Остались частные врачи. Домашние вот такие врачи, которых тоже передают по бумажкам, по сарафанному радио, по рекомендациям.

[В фейсбуке всегда кто-то спрашивает.]

В фейсбуке, да. Ну, правда, не все, скажем, раньше была такая замечательная специальность, я слышал просто, мама с подругами её обозначали «лифешница». Ну, по бюстгальтерам специалист.

[Кто шил лифчики?]

Кто шил лифчики. Лифешница. Лифешница шила не просто бюстгальтер, молоденькой женщине лифешница была не нужна. Лифешница – она делала тебе такой лифчик с утяжечками, который тебе фигуру поправлял, этим они ценились. Был такой предмет, назывался грация, не слышали? С утяжкой вот такой, с стрейч-материалом, который всё это дело, так сказать, прятал. Вот лифешницы, модистки были. Шляпошницы. Но сейчас их практически нет. Вот знаете, чего нет сейчас? Нет ателье под названием «Трикотажница»: подъём петель на колготках. Трикотажница. Подъём петель на колготках, sic! Вообще надо сказать, что у меня когда-то, я всё никак не соберусь написать книгу, у меня есть книга, она уже готова практически, к ней готов словник. Она называется «Малая советская энциклопедия», то есть я пишу, что в Советском Союзе было что-то хорошее, конечно, было очень много ужасного, но было огромное количество смешного. Вот я хочу писать о смешных вещах. То есть авоська, там, понимаете, бойцовка – это такой специально свёрнутый штопор карманный. Ну, как билеты брали в кассах в железнодорожных, ну, всякое вот это вот, советская чепуха. Вот как раз про профессии – очень хорошо, что вы мне сказали, там как раз про таксиста и про официанта есть, там что-то ещё, это очень интересно. 

Легенда о красной ртути (02:29:46-02:31:12)

[Александра Архипова сейчас пишет книгу про опасные советские вещи, где легенды о красной плёнке…]

Да-да-да, красная плёнка. И красная ртуть. Такая легенда, как будто существует такая вещь под названием «красная ртуть», которая очень важна для запалов в ядерных бомбах, и поэтому контрабанда красной ртути. Но нет никакой красной ртути, всё это полное фуфло. «Его посадили, потому что он выдал секрет красной ртути, а этого арестовали, потому что он пытался провезти четыреста граммов красной ртути через границу», – ну, что-то вот такое. «Накрыли подпольную лабораторию по изготовлению красной ртути». [Смеётся.]

[А этого какого года примерно?]

Красная ртуть? Ну, 10-15 (может, лет назад)… Знаете, у меня как-то уже сейчас очень быстро пробежала жизнь. И поэтому мне трудно понять, давно это было или недавно, понимаете, наверное, из-за моего возраста.     

P.S. (02:34:33-02:34:40)

Я вспоминаю замечательную фразу, поговорив с вами: «Шпион – находка для болтуна». [Смеётся.]