Песенный репертуар московских студентов 1950-х годов: авторская песня, студенческий фольклор, армейские песни (00:00:00 — 00:04:06)
[Игорь Александрович, какие песни пелись?]
А, ну это я вам могу перечислить. Поскольку я, ну, так сказать, немножечко музыкант. То я в университете заведовал хором, испанским. Был дирижёром. Записывал испанские народные песни и потом разучивал их. Поэтому я про песни [19]50-х годов, наверное, многое ещё помню. Значит, нашей любимой песней был «Глобус», ну вы его наверняка знаете.
[Ну, светловский.]
А? [Поёт]: «Я не знаю, где встретиться / Нам придётся с тобой».
[Ну, да, да-да, то, что Светлов написал. Текст-то Светлова.]
Михаила Светлова?
[Да, это его текст.]
Да, я не знал. Надо же. Затем появилось, под конец уже моей учёбы, а может даже позже, песня «Зажглись зелёные огни…». Это сочинил, по-моему, насколько так слухи ходили, такой Володя Муравьев был. Студент, потом он стал, по-моему, литературоведом. [Поёт]: «Зажглись зелёные огни, / нам незнакомых звёзд». Это была тоже популярная песенка. Потом, конечно, «Бригантина» Когана. Без этого куда ж? Потом всякие шутошные песни, вроде [поёт]: «Мы отравим весь мир меркаптаном, / Будут трупами ямы полны». Марш химиков. Потом был гимн физического факультета. [Поёт]:
Только физики соль,
остальные все ноль,
а турист и филолог —
дубины.
Ну, вот. Значит, что ещё. Ну и потом очень рано начали появляться песни Городницкого и Окуджавы. Но только тогда никто не знал, что это Окуджава. Например, «На смену декабрям приходят январи…». Ну, мы и понятия не слышали… я услышал, что это Окуджава и узнал про него лет восемь спустя.
[А, вот так вот, да.]
Да, они уже ходили в народе, но как-то никто не задумывался об авторстве. Потому что такого бардовства, оно начиналось уже, были уже знаменитые барды, вроде Клячкина, например, или Анчарова. Но мы про них тогда не слышали, это распространялось. Ну и… кроме того, я обожал петь песни, когда я служил. Значит, у нас же была короткая военная служба в военных лагерях дважды. И там, поскольку у меня громкий и сильный голос, — я был назначен ротным запевалой. Сержант Нырленко, глядя исподлобья бурчал: «А, ну, Мельчук, запувай!». И я запувал что-то вроде [поёт]:
Дальневосточная, опора прочная.
Союз стоит, стоит непобедим.
И всё, что было кровью завоевано,
Мы никогда врагу не отдадим.
Потом песня про матроса. Ну, всякая армейская чепуха. А моё любимое — это были, конечно, испанские песни. Это мы с хором даже выступали в разных местах. И такая самая популярная, по-моему, её весь университет какое-то время пел, это Café [поёт]: «Se oye el rugir / del vendaval». Хором очень хорошо получалось.
Туристические песни. Баксанское ущелье (0:04:07 — 00:08:58)
[Ну, а какие-то походные, может быть, туристические песни.]
Туристические, да, мы непрерывно что-то пели. Ну, например, про пятую точку — знаменитая песня [поёт]:
Шагай вперед, турист, не вырывайся.
Держись в цепочке, держись в цепочке.
По впереди идущей ты равняйся,
по пятой точке, по пятой точке.
Эта. Потом была, как эта называлась песня про Белалакая. [Поёт]:
Передо мной Белалакая
стоит в туманной вышине,
а капли мокрые стекают,
ах, по спине, ах, по спине.
А, во, песня! Одна обожаемая, это было ещё в университете, конечно. Это песня про Баксан. [Поёт]:
Там, где снег тропинки заметает,
где лавины грозные шумят.
Эту песнь сложил и распевает,
Альпинистский боевой отряд.
Причём это, как раз историю этой песни я знаю. Её действительно сочинили московские альпинисты, которых выдвинули в [19]42-ом году на защиту перевалов. Немцы заняли всё Предкавказье, Краснодар. И фактически их остановили на гребне Кавказских гор. И главное, одна из самых главных таких узлов кровавых — было именно Баксанское ущелье. Во-первых, потому что, оно, так сказать, удобно для проникновения туда, с севера — откуда немцы наступали. А с другой стороны — там жили эти, чеченцы. Нет, не чеченцы. Балкарцы… кабардинцы, которые очень энергично выступили против советской власти. Короче говоря, там много было пролито крови, и я помню… это я даже просто прекрасно помню эти места. Потому что всё, про что в этой песне говорится — я был в походе через перевал, именно из Баксана. И в Баксане я тогда дважды был в альпинистских лагерях, то есть это всё прям на месте. Всё, пели Баксан. А потом была ещё какая-то такая песня, я не знаю чья, и до сих пор не знаю [поёт]:
И уносит ветер с высоты,
Эту песню в голубую даль.
Он несёт её туда, где ты,
В горы белоснежные Тянь-Шань.
Потом была песня, это, я думаю, Визбора [поёт]:
Осень — девчонка рыжая,
ясная, словно ты.
Ты же такая умница,
Вытри с лица слезу.
Горы снегами пудрятся,
Вот и сидим внизу.
Это, наверное… это я думаю, что это песня Визбора, но тогда мы опять — песню знали, а про Визбора ничего не знали. А вот эта, я даже до сих пор не знаю чья, ну, это легко установить, надо было бы просто посмотреть на вебе. [Поёт]:
Тихо над Тундрой шуршит снегопад,
Сучья трещат на огне.
В эти часы, когда все еще спят,
Что вспоминается мне?
Я даже прекрасно, прекрасно помню первый раз, где это мы пели, это было в Архангельской области на Ветровом поясе. Есть такая небольшая гряда холмов, отделяющая Архангельскую область с юга. И вот мы устроили переход на лыжах через неё до Архангельска. И там я впервые её услышал.
[Ну, а в среде студентов какие-нибудь «Коперник целый век трудился…», вот эти вещи, наверное, не пели всё-таки…]
Нет, нет-нет, я знал эти стихи, но тоже не полностью, они как-то доходили чудным фольклором, так сказать, но они уже для меня были фольклором прошлого, не живые. Была, например, какая-то знаменитая поэма перед войной о том, что она лежала нагая, вся розовая, там, раскинувшись, оказывается, что это картошка в конце концов. Довольно долго воспеваются красоты и так, когда доходит до самого интересного, оказывается, что это была просто вареная, большая картошка.
Об авторстве песен. Блатная песня. Пародии на городскую песню (0:08:59 — 00:11:54)
[Вы вот несколько раз сказали, что вы не знали никогда авторов, да, получается?]
Тогда, в то время, абсолютно нет. Совершенно. Точно я знаю, что я лично, — может кто-то и знал, — но я никогда не слышал ни имён авторов, ничего. Это всё начало появляться потом. Во-первых, после смерти Сталина. При жизни С… Ну, например, ещё была песня популярная, но это после смерти Сталина, то есть, наверное, курса с третьего: «Товарищ Сталин, вы большой учёный, в языкознании вы тоже знали толк…»
[Ага, то есть, она как-то ходила уже, сразу после смерти…]
Да-да, она стала циркулировать, я вам точно не назову года, но точно, что это было, пока я был ещё в университете. Но это написал её Юз Алешковский. Я, кстати, я…
[Ну, я понимаю… Песня, знаменитая в общем, конечно…]
Сталин про языкознание написал в [19]50-м году, то эта песня…
[Вообще получается и тюремные песни тоже имели место быть?]
Тюремные, да, «Таганка», конечно. [Поёт]: «Таганка, я твой бессмертный арестант. / Погибли юность и талант в твоих стенах. / Таганка…» Да, и была очень популярная песня [поёт]: «По тундре, по широкой дороге, / Где мчится скорый Воркута-Ленинград». Да, тюремная песня…
[А какой-нибудь «Чёрный ворон переехал мою маленькую жизнь…», вот эти вещи?]
Нет, это я не слышал даже никогда. Это я первый раз от вас слышу сейчас.
[А какая-нибудь городская песня, вроде «Кирпичиков» или чего-то такого?]
Нет, это никто не пел. Она известна, конечно, но это было уже много позже всё-таки, это, так сказать, в компаниях, не в походах, не в университете. Это было потом, но в компаниях пели… Как? [Поёт]:
Но пришла война израильская,
Освирепел <та-та-та> народ…
Просчиталися египтянушки,
Обманул их еврей-генерал
И по камушкам, по кирпичикам,
Разобрали Суэцкий канал
Но это было много позже, Вась. Это было, году в [19]58-м уже, наверное. Это после войны за Суэцкий канал, идиотской совершенно.
О дружбе с математиками и физиками, совместных походах. Как пели частушки (00:11:54 — 00:13:59)
[Я так понял, мы с Вами говорили, кажется, что-нибудь вроде «Быстры, как волны…» не пели?]
Это нет, совершенно, я даже и ни разу не слышал. В тех кругах, где я, извиняюсь, вращался. Значит, я вот учился на филологическом факультете, практически знал все компании. Кроме того, я был очень близок и в большой дружбе с моими ровесниками: математиками и физиками. Походы в горы я в основном… филологи как-то этим не увлекались, и мои компаньоны по туризму были в основном физики и пара математиков, вроде знаменитого Синая, которому на днях исполнилось восемьдесят пять лет, который получил Нобелеву премию, забавно очень. Потому что я прекрасно помню, это было, наверное, в [19]68-м году, то есть, бог знает сколько… пятьдесят с лишним лет назад. В походе посылали телеграммы будущей жене Солженицына, которая тогда, может быть, уже была, но она Наташа, это было нам неизвестно. И значит, я сочинил от его имени телеграмму, которая имела колоссальный успех, у него был жуткий понос: «Обильно в честь твою, Какаша, тебе желает счастья Яша». Так было про каждого участника сочинено что-то, вот Синай, наверное, до сих пор про это помнит, я надеюсь.
[Игорь Александрович, скажите, а частушки пелись?]
Я не помню, мы ими шутили просто. Так сказать, пересказывали всякие веселые частушки, вроде:
У мово миленка в жопе
Обломилась клизма.
Призрак бродит по Европе,
Призрак коммунизма!
[Смеется]. Гениальная частушка. Вот, ну да, ну таких было много. Я их сейчас, конечно, всех уже не помню, но их никто не пел, так просто рассказывали друг другу.
Советские песни. Про коммунизм. Чтение газет для заключённых на Ленинских горах (00:13:59 — 00:19:34)
[Скажите, а может вы помните тексты каких-нибудь песен? Не важно каких, просто, может быть, несколько текстов, так, для примера напоёте или наговорите?]
Какие?
[Да любые.]
Нет, я не очень понял, что вы в точности спрашиваете. Мы пели очень охотно, надо сказать, очень охотно и с большим удовольствием много советских песен. И «Марш энтузиастов» нам очень нравился. И пели «Я по миру немало хаживал…», это как-то, я не знаю, странным образом, мы были очень советские, Вась. Это меня теперь немножко удивляет, но я не могу объяснить этого странного явления. Я был жутко советский, конечно, сталинец и прокоммунистический, тут уж сомнения нет, на сто тридцать семь процентов. При этом я был не глуп и многое понимал. Я видел, что творилось. Я пережил такую, можно сказать, личную маленькую трагедию: у меня был приятель очень хороший в университете, отца которого убили по ленинградскому делу, вы знаете, слышали про это ленинградское дело. Вот, и он умер, у него было больное сердце. Короче говоря, вокруг него накрутилось столько… И одновременно с ним, с его гибелью произошло истребление фактически, я тогда не знал, что их убили, польских студенток. Я очень всегда интересовался Польшей. Ну, потому что в раннем детстве я встретился с очень интересным поляком, и когда у нас появилась польская группа, она вся состояла из полек, то есть там были одни, ну, было два мужчины правда тоже. Полячек, для которых польский был родным. Там русских не принимали, потому что они начинали с очень высокого уровня, они уже говорили свободно. А мне очень хотелось около них тереться, потому что мне всё польское страшно нравилось. Они со мной обращались довольно холодно, и я считал, что это потому что они девицы такие авантажные, западные, а я вообще одесский биндюжник недоделанный. Вот, а потом они вдруг исчезли, все, их было около тридцати человек. Они исчезли… но сначала исчез один из мужчин, с которым я ходил на военное дело. Потом исчез второй, а потом исчезли они все, потом я узнал, что их всех арестовали и убили в [19]50-м году. Про их смерть я тогда не знал, но что они исчезли я знал и понимал, что ничего хорошего это не значит. Тем не менее, я оставался советским человеком ещё очень долго, не могу этого никак объяснить. Даже, так просто интересно, чтобы вы знали. Когда, это был мой второй или третий курс, нет, второй, наверное, [19]51-й год. Нас посылали, значит, строилось новое здание университета на Ленинских горах. А теперь они опять называются Воробьёвыми или как? Как они сейчас называются?
[Метро Воробьёвы горы. А Ленинские горы всё-таки, по-моему, остались Ленинскими.]
Осталось, да. Короче говоря, там строили этот университет и строили его заключённые, только. Там были гигантские бараки, я не знаю, ну, много тысяч. Если я скажу, что тысяч двадцать, то, наверное, не ошибусь, а может и больше. И студентов, в обязательном порядке, посылали в эти бараки проводить политические чтения. Заключённых усаживали, конвоиры присаживались в уголках, ну, человек по пятьдесят-шестьдесят, там большая комната, и студентик вроде меня… меня заставляли, потому что голос громкий, читал им газету «Правда» вслух. Вы можете себе представить, люди после двенадцатичасового рабочего дня должны были меня слушать, а я должен был им читать. Причём читал чудовищные вещи, в частности, о деле врачей. А я ведь еврей, значит меня это очень как бы касалось. И я это понимал. И одновременно ничего не понимал. Вася, полная загадка человеческой психологии, я до сих пор не понял, как это могло быть. Умные психологи говорят всякие умные слова, говорят, что это была защитная реакция организма. Какая-то часть моего существа, неподконтрольная моему Я, а, так сказать, которая наблюдала за моей жизнью, она мне не позволяла осмыслять до конца. Потому что я не знаю, чтоб я сделал. Если б я всё понял, я бы жить не мог. Ну вот, значит, таким образом, я как бы отгородился от этой жизни. Я хо… Ну, велят, я съездил, прочитал газету и ушёл. И ык с ыми, вот что-то в таком роде. Теперь бы это было для меня, да, ну, теперь… потом было невозможно, но тогда, когда мне было восемнадцать лет, странным образом это было вполне возможно. И песни я пел советские с большим удовольствием.
Тексты песен. Окуджава в Париже. Галич в доме отдыха. Хорошие песни (00:19:35 — 00:34:55)
[А какие-то тексты вы помните сейчас целиком? Разных, не обязательно советских. Любых. Того же «Товарища Сталина», Окуджаву, всё что угодно.]
Окуджаву, конечно, я помню «На смену декабрям приходят январи…». Были ещё, конечно, но это было много позже всё-таки: «Песня о бумажном солдатике» и так далее. Да, это было гораздо позже, а в университете… Ну вот «Бригантина» больше всего крутилась.
[А, вы можете наговорить или напеть?]
Я могу спеть вам, пожалуйста. Значит, в том варианте… Дело в том, что пели в разных вариантах. Я знаю только один [поёт]:
Надоело говорить, и спорить,
И смотреть в усталые глаза...
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина подымает паруса...
Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись дня,
На прощанье наливай бокалы
Золотого терпкого вина.
Мы пьем за яростных, за непокорных,
За презревших грошевый уют.
Вьется по ветру "Веселый Роджер",
Люди Флинта гимн морям поют.
Так прощались с самой серебристой,
С самою заветною мечтой
Флибустьеры и авантюристы,
Братья по крови горячей и густой.
И с тех пор и в радостях, и в горе
На мгновенье, лишь закрой глаза —
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина подымает паруса.
Мне даже сейчас нравится [смеётся].
[А ещё каких-нибудь можете напеть?]
Тех времен? Я могу, вы знаете, могу спутать времена. Например, песня, которая, как ни странно, одна из немногих, которая нравится моим внукам здесь. Которые никогда не видели Россию. Вот, это песня, я думаю, что она Визбора тоже. [Поёт]: «Лыжи у печки стоят, / Гаснет закат золотой…» Вот. Это даже они подпевают охотно, это им нравится.
[Это «Домбайский вальс».]
А?
[«Домбайский вальс» Визбора.]
Ага, да-да. Но я не уверен, я не знаю, когда это появилось, вы понимаете, в сознании уже… Я помню, что это было очень давно, но может это было уже не в университете, а позже.
[А «Бригантина» это как раз…?]
Это точно в университете! Это совершенно точно, я помню моменты, когда мы все это вместе пели. Дело вот в чём… Как бы это объяснить… Способ отдыха для меня, ну и для близких мне приятелей, друзей, моих любимых девушек, всё это, был — уйти в лес из города. И мы всё свое время проводили в так называемых походах. Ничего особенно спортивного там не было, мы просто несколько дней, сколько было можно, жили в лесах. И там, конечно, все свободное время, когда не надо было ни готовить еду, ни готовить бивуак, и прочее, мы распевали песенки. И вот «Бригантина» была одна из самых напевательных.
[А ещё какие-то можете тоже напеть целиком?]
Из тех времен? … Какую?
[Ещё хотя бы, может быть, две, если можно Вас попросить.]
Ну, вот, я… да, конечно, если я, значит… Нужно только вспомнить, какая вам подойдёт. Надо чтоб было тех времен ведь?
[Ну, желательно, да. Вот что вы пели?]
Я пытаюсь вспомнить. Ну вот «Дальневосточная, опора прочная…». Это вам не годится?
[Ну почему?!]
Годится?! О, это пожалуйста. «Мельчук! Запуувай!» — «Есть, товарищ старшина!». [Поёт]:
Дальневосточная опора прочная,
Союз стоит, стоит непобедим.
И то, что было кровью завоевано,
Мы никогда врагу не отдадим.
Стоим на страже всегда-всегда,
И если скажет Страна Труда —
Прицелом точным — врага в упор
Дальневосточная даешь отпор!
Краснознамённая смелее в бой, смелее в бой!
Придут полки и с севера, и с юга,
С далёких сёл и о-от южных гор,
Свою винтовку — верную подругу
Опять возьмет ударный комсомол.
Стоим на страже всегда-всегда,
И если скажет Страна Труда —
Прицелом точным — врага в упор
Дальневосточная даешь отпор!
Краснознамённая смелее в бой, смелее в бой!
Очень… А, вот что пели, но это в армии, когда в лагере — это «Три танкиста, три веселых друга…». Это было очень тоже популярно, ну мелодия очень удобная под марш.
[Ну, да-да-да … А если брать именно студенческие?]
Вроде, я не помню ничего такого особенного. Ну, кроме вот этих гимнов, которые были очень популярны. «Глобус», конечно. Это бесконечно пели, прежде всего, везде: и на посиделках, и в походе, и везде, где было можно.
[А не напоёте «Глобус»?]
Ну, пожалуйста. [Поёт]:
Я не знаю, где встретиться
Нам придется с тобой.
Глобус крутится, вертится,
Словно шар голубой,
И мелькают города и страны,
Параллели и меридианы,
И нигде таких тропинок нету,
По которым нам бродить по свету.
Только есть неизвестная
Широта из широт,
Где нас дружба чудесная
Непременно сведет.
И тогда узнаем мы, что смело
Каждый брался за большое дело,
И места, в которых мы бывали,
Люди в картах мира отмечали.
А были такие лирические песни, например [поёт]:
Сердце вдруг зажглося
Серыми глазами.
Отчего тоскую
И не сплю ночами?
Отчего же это
Загрустил слегка я?
Не дождусь ответа, —
Вот ведь вы какая!
С вами быть повсюду,
Я б хотел, да где там!
Даже и не буду
Торопить с ответом.
Ни единым словом
Вас не упрекая,
Я скажу одно вам:
Вот ведь вы какая!
[А такой я не слышал никогда даже в жизни. Как-то, если до этого более-менее всё, что вы говорили, мне было в той или иной степени знакомо, то это я ни разу не слышал.]
Ну, значит, слава богу, вот я, на что-то пригодился и старикакашечка.
[А Окуджава? Не напоёте какой-нибудь текст?]
Какую-нибудь… Значит, ту, которую мы тогда пели. Что мы больше всего любили? Ну, наверное, «Декабри…». Как она начинается… [Поёт]:
Неистов и упрям,
гори, огонь, гори.
На смену декабрям
приходят январи.
Нам все дано сполна —
и радости и смех,
на всех одна луна,
весна одна на всех.
Прожить бы жизнь дотла,
а там пускай ведут
за все твои дела
на самый страшный суд.
Хоть оправданья нет
и целый век спустя
семь бед — один ответ,
один ответ — пустяк.
Неистов и упрям,
гори, огонь, гори.
На смену декабрям
приходят январи.
Замечательная песня. Какой был изумительный человек просто… Ой.
[Большой поэт на самом деле.]
Ну, конечно! Но это… есть много замечательных поэтов, которые в общем… ну, довольно дерьмовые люди оказались в разных ситуациях. А он! Во всех… То, что я тоже его песенку очень люблю — это «Виноградную косточку», но это я знал не в университете, потом. Он просто совершенно замечательный человек во всех нескладных ситуациях жизни. Просто так обидно, он умер совершенно по-идиотски, он мог ещё жить. Он оказался в Париже, в Предместье, в больнице с тяжёлым воспалением лёгких. И не было рядом русских, чтоб помочь, вообще сообразить, найти лучших врачей и так далее. Ужас! Тот, кто его туда приглашал, я не знаю, кто это был, но этот человек просто проморгал его.
[А что… ну, Высоцкий, понятно — более поздний.]
Да, нет, Высоцкого в университете мы не знали.
[А Галич?]
В университете, я думаю, что я о нём даже и не слышал. И не сразу потом его, Галич появился гораздо позже. Но если Вас интересует… Вы знаете замечательные стихи Галича про гирю-говномера?
[Нет, эти не знаю.]
Это абсолютно, по-моему… Галич рассказывает, что он жил в каком-то доме отдыха где-то. Ну и бродил вечером, обошел дом сзади и увидел очень странное сооружение. Посреди вроде пустого места стоит столб, на нём такая как бы рука деревянная и тут огромная гиря висит просто так. Он спросил у местного человека, что за странное сооружение. А тот говорит: «Это говномер». Там внизу яма выгребная и гиря по мере подъёма содержимого опускается, и когда она доходит до пола, то яму надо чистить. Галич пришёл в восторг и написал такой стих:
Все было сумрачно и серо,
И лес стоял, как неживой,
И только гиря говномера
Во тьме качала головой.
Не все погибло в этом мире,
(Хотя и грош ему цена!),
Не все погибло в этом мире,
Покуда есть на свете гири
И виден уровень говна!
[Смеётся]. Но это после университета, это уже к университету не относится. Да… Потрясающее было время, просто абсолютно. Теперь, когда я… больше это прошло, семьдесят лет тому назад. Просто представить себе невозможно, целая человеческая жизнь. Мне даже кажется, что вроде это было и не со мной, хотя есть какие-то доказательства, бумажки там, туда-сюда. Когда меня этот самый… врач в венерологическом диспансере выдал мне справку, значит: «Справка, выдана больному Мельчуку Игорю Александровичу, [19]32-го года рождения в том, что при поверхностном осмотре явных признаков венерических заболеваний на нём не обнаружено». [Смеётся]. У меня есть такая бумажка. Это чтоб я мог работать вожатым в пионерлагере.
[Ой, слушайте, а какие песни пели вожатые пионерлагеря?]
Ну, это вы меня можете зарезать, я не вспомню. Какие-нибудь ходовые советские песни: «Москва моя, страна моя, Ты самая любимая!»
[Понятно, да, «Утро красит нежным светом…».]
Да, конечно, наверняка. Причём, что обидно, что это, в общем-то, хорошие песни.
[В общем да.]
Да. «Нас утро встречает прохладой…» — это же знаете кто написал? Музыку? Шостакович! А слова написал Борис Корнилов, которого тут же расстреляли, на минуточку. А его жену, Ольгу Берггольц избивали так, что у неё случился выкидыш, причём с тяжёлыми осложнениями, она потом не могла иметь детей. Ну, тогда мы всего этого не знали, а песня очень хорошая.
Компании. Подмосковные походы. Советские фильмы плохи (00:34:56 — 00:38:50)
[Скажите, Игорь Александрович, а в каких компаниях всё-таки пелись песни?]
Ну, это как вам объяснить? Значит… Я могу только о себе, то, что я знаю. У меня как бы было два уровня компаний: очень близкие, к которым мы ходили друг к другу домой… Я вообще не любил больших компаний, а любил всегда встречаться, ну, парами: я с женой и мой товарищ с женой, ну, трое, три пары, кто не женатый, не обязательно жена при этом. Вот и мы общались. А кроме того, я был очень часто зачинателем больших таких выходов за город. В разном стиле. Ну, летом, когда было больше времени, куда-нибудь далеко, на Урал, на Кавказ, если это получалось, а зимой-осенью, когда только в распоряжении уикенд один, куда-нибудь под Москвой, но там мы иногда собирались компаниями по сто человек. С детьми… Это, так сказать, целый цыганский табор, десяток костров и всё варилось, переносились тарелки с одного… От вашего костра — нашему костру. Вот, ну…
[Это как, студенты были в основном всё-таки, да?]
Да-да-да… Ну, студенты и их семьи, те кто постарше, практически да. А потом это были сотрудники в основном разных учебных и научных заведений. Я работал в Институте языкознания, мой лучший друг — физик работал в Институте Курчатова. Там, Яша Синай работал в Институте математики. Ну и так далее, и так далее… Другой мой очень хороший друг и руководитель наших походов, совершенно гениальный организатор Коля Плакида работал на физическом факультете МГУ.
[Да, понятно. А скажите, вот возвращаясь к предыдущему, а как-то Утёсов, Вертинский — вот эти…]
Ой, к этому я лично и все мое ближайшее окружение, мы как-то совершенно не проявляли никакого интереса. Такая массовая, что называется массовая… Я, например, совершенно не ходил в кино. Я терпеть не мог кино. И потом, ну, можно сказать вот теперь, я очень стал интересоваться прошлым России, прошлым, которое уже для меня не существует, и смотрю русские фильмы. И смотрю их не без удовольствия, но понимаю, что это даже не второй, даже тре… самое лучшее — это даже третий сорт. Всё-таки ужасно низкий эстетический уровень был. Я вот недавно пересматривал снова «Балладу о солдате», которая меня восхищала в свое время. Я, может, видел всего пять советских фильмов за всю свою жизнь: «Весёлые ребята», «Цирк», «Искатели счастья», «Балладу о солдате», «Иваново детство», вот… Нет, были фильмы, которые мне нравились и нравятся и сейчас, и нравятся моим детям здесь. Это Тарковский. «Андрей Рублёв» — это безупречная картина, она действительно совершенно мирового уровня… Ну «Иваново детство» это ещё ничего, а «Баллада о солдате»… Русскому смотреть интересно, ну, мне, прошлое… И другой фильм я недавно посмотрел, тоже по-своему неплохой — «А зори здесь тихие». Вот, но я понимаю, что это, конечно, не мировой уровень и европейцам это… так они пожмут плечами, не понимая, что нам там нравится. В общем, доморощенное всё.
Где пелись песни. Как поем песни сейчас. Под какой инструмент (00:38:51 — 00:42:25)
[Ну, а обстоятельства? Где песни пели: в походах, в основном, или всё-таки…]
В основном, но иногда нет…! Иногда, даже и сейчас, вы знаете, это вам будет, может быть, смешно, но, если вам это интересно, я вам перешлю видео. Два года назад или три года назад, вот совсем недавно мы… У меня очень хороший друг живёт в Бостоне. Тоже, естественно, русский. И мы собираемся часто, каждый год, два-три раза в год. В этом году из-за вируса это не сложилось. Где-нибудь на границе между Штатами и Канадой снимаем домик на пару дней и там живём. Ну, как живём, вкусно едим, выпиваем, пока могли — ходили на лыжах, сколько могли опять, начиная от хороших прогулок, а там в последние годы по два-три километра протопаем по глубокому снегу и хватит. И там тоже мы всё время поём чего-нибудь. Я вам просто пришлю видео, там есть один очень хороший Григ Погребинский, хороший такой домашнего уровня гитарист, который на любую мелодию немедленно подбирает аккорды. Ну и поём, естественно, только русские песни.
[Ну а скажите: и за столом, в общем, пели, и у костра, и у подъезда, и на лавочке в парке…?]
Да, да, именно так. За столом, если дома, тихонько, с гитарой обычно, или с пианино у кого в квартире… А так вокруг костра, по два часа…
[А где-нибудь в парке, например, не бывало такого?]
Как?
[В парке, чтобы собралась компания и пели там?]
В парке никогда, такого я не помню, может быть, было когда-нибудь, но…
[То есть, либо стол, как говорится, либо костер?]
Да! Именно, именно. И понятно теперь, тогда, может быть, никто из нас не задумывался почему так. Чтоб отгородиться от внешней жизни. Мы были, действительно, на сто процентов, внутренними мигрантами. И это чувство, я должен вам сказать, Вась, невероятно тяжёлое. Потому что с одной стороны, когда я… это не в университете, это потом, последние годы университета, когда я до конца понял, что живу в фашистском государстве, которое от гитлеровского просто ничем не отличается — ну ничем! А это вызывает дикую ненависть. А с другой стороны, это ж моя страна, это мой язык, это мои люди, это кладбище, где мои предки. Я не могу это не любить. И ощущение это знаменитое, ну, не я первый, естественно, любви-ненависти. Я очень прямолинейный человек и не люблю противоречий, это меня просто чуть не убило, пока я не уехал из России. Теперь Россия перестала быть моей, но всё равно больно. Но не так ужасно, к тому же, когда стареешь, все чувства притупляются, тоже легче. А жить в России с таким двойным чувством ненависти и любви — это просто невозможно. И слава богу, что мне пришлось уехать, иначе я бы кого-нибудь убил или сам бы убился.
[А раз уж у нас вопрос был про инструмент, всё-таки гитара, наверное, прежде всего?]
Гитара, гитара только. Ну, иногда пианино у кого-то дома.
[Это редкий случай, да?]
Походы в Сибирь и Закарпатье. Лев Аннинский. Анекдот про Петьку и Василия Иваныча (00:42:26 — 00:48:30)
Да, а вообще, конечно, гитара. Настолько, что, например… ну это было уже, когда это, году в [19]57-ом, наверное, то есть уже после университета. Я устроил поход для своих однокурсников на Карпаты, в Закарпатье, которое недавно было присоединено. Это выглядело как заграница, тогда там ещё даже жили немцы, которых не успели сослать. Я не знаю, куда они делись, наверное, уехали в Германию, всё-таки был [19]57 год уже, массовые расправы кончились, вот и мы значит… А одним из участников был, возможно, вы этого человека знали, он умер совсем недавно, замечательный дядя — Лев Аннинский. Если вы его не знаете — посмотрите, он популярнейший такой литературовед.
[Я лично не знал, но я читал его некоторые статьи…]
Вот, он был моим просто очень близким другом. И мы много времени проводили вместе. В частности, например, у него есть повесть, вы её найдете на вебе, о нашем походе по рекам Сибири на плотах. Замечательно написано, действительно очень хорошо описано как это было дело. Мы с ним были на одном плоту, который назывался «Прохиндей». Вот, был плот «Старый коршун»… я забыл все названия, ну это там описано. Это был гениальный совершенно поход. Мы начали с Забайкалья, Станового хребта. Это хребет, который идёт параллельно Байкалу с юга на север. С него реки либо текут в Байкал, короткие и очень мощные, либо наоборот на запад, и они текут тогда в Лену, ну, не сразу, одна в одну, одна в одну, в общем, из реки в реку. И там на гребне мы построили плоты. Сначала мы поднялись туда и плыли до Лены, и он это очень здорово описал. Конечно, там у нас с собой там была даже не одна гитара. А вот когда мы первый раз с ним вместе отправились в Закарапатье... Лёсик, его звали Лёсик все, почему-то его не называли ни Лёва, никак иначе, и даже не надо было говорить Аннинский, все знали, что Лёсик — это он. Он с собой тащил гитару всегда. И мы чего-то там непрерывно пели. Ой, я даже помню, что мы пели на Карпатах, это была песня, которую мы там от местных гуцулов выучили [поёт]:
Червона ружа трояка.
Червона ружа трояка.
Мала я мужа, мужа я мала.
Мала я мужа пияка.
Он ніц не робить, тільки п'є.
Он ніц не робить, тільки п'є.
Он ніц не робить, он ніц не робить,
А прийде до дому, мене б'є.
Ну и так далее… вот, эту я помню.
[Это украинский язык?]
Это такой, вы знаете, там интересно, я хорошо, я ж родился в Одессе. Так что украинский язык в семье и вокруг меня был как — эти говорят по-русски, а эти как-то немножко иначе. И научился я читать по газетам, сначала по-украински, как это ни странно. Но потом я там никогда не жил, украинского языка я в общем толком не знаю, хотя читать могу без труда, без подготовки. Но на слух уже теперь не понимаю, и поэтому я не могу точно судить. Мне кажется, это не совсем украинский язык . Дело в том, что там ещё есть очень интересная народность — русины. Это ещё одна малая славянская… Они сами себя не считают украинцами, они считают себя отдельным народом. По-западному они называются рутены. И я даже знал вот Ша, такого человека, его родители эмигрировали, он уже не говорил по-рутенски. Но он был из такой именно семьи, его фамилия была Чваны, что на их языке значит гордый, а совсем не то, что по-русски. Я думаю, что это был скорее вот этот русинский, чем настоящий украинский, не знаю, но что-то, да, но не русский, конечно [прим. соб. — песня, однако, исполняется как в русинском, так и в украинском вариантах].
[Да, понятно, что не русский. Хорошо. А всё-таки, что пели… Значит, ну, вот с инструментом понятно, что гитара, так я, в общем, и предполагал примерно. А что всё-таки чаще всего, самые ходовые три-четыре песни.]
Я думаю, что самая ходовая всегда была «Бригантина», её просто с радостью в любой ситуации и до сих пор. Как ни смешно, до сих пор. Старички, которым девяносто, мы сидим и её с удовольствием поём. А вторая по частоте — это, конечно, была окуджавская «После декабрей приходят январи…».
[А третья?]
Это… вы знаете, если секунду подождёте, я пойду позову жену, она явно помнит лучше, она же и моложе… Знаете анекдот про Василия Иваныча, как он спал с Петькой в одной кровати? Нет? Когда они легли валетом. И Петька вздохнул и говорит: Василий Иваныч, а ноги-то твои хуже моих воняют. На что Чапаев говорит: Петька, так ты же и моложе. Вот, так она и моложе, может она помнит, сейчас, секунду… Лида! Ты можешь вспомнить какие мы песни пели?
[Фрагмент интервью 00:48:31 — 00:48:59 не публикуется. Разговаривают с женой.]
Песни альпинистов. Елена Падучева. Вера Матвиенко. Строевая песня (00:49:01—1:00:11)
О, правильно! «Барбарисовый куст». Ну вот, конечно сработало. Шерше ля фам. Она тут же мне напомнила, я просто совершенно по-идиотски забыл. [Приходит жена Лидия Иорданская] Её зовут Лида, его зовут Вася.
[Здравствуйте!]
Лидия Иорданская: Очень приятно.
Игорь Мельчук: Несмотря на это, он симпатичный.
Лидия Иорданская: А что, Василий плохое имя?
Игорь Мельчук: Нет, Вася — очень хорошее имя, значит царь. Вы знаете, что Василий — это царь.
[Да, да, этимологию знаю.]
Игорь Мельчук: Это ж шутят, такое говорят: «Ну, он Васька». Так отмахиваются, как Борька — это имя боровов обычно. Да, значит, вот две песни, про которые я совершенно забыл. Это одна «Барбарисовый куст», которую вы, может быть, знаете.
Лидия Иорданская: Очень хорошая, альпийская песенка.
Игорь Мельчук: [Поёт]:
Тихая речка в долине,
Сложенный холм из камней
И ледоруб в середине
Воткнут руками друзей.
Ветер тихонько колышет,
Гнет барбарисовый куст,
Парень уснул и не слышит
Песни сердечную грусть.
Вот, и другую ты вспомнила?
Лидия Иорданская: А дальше, слова не будешь дальше?
Игорь Мельчук: Ну, я не знаю…
[А если можно, я буду только…]
Игорь Мельчук: А, дальше? Хорошо! [Поёт]:
Там, на вечернем досуге
В скалах мерцает огонь,
Грустную песню о друге
Тихо заводит гармонь.
Ветер тихонько колышет,
Гнет барбарисовый куст,
Парень уснул и не слышит
Песни сердечную грусть.
Как?
Там над горами высоко
Пушечный слышится гром,
За перевалом, далеко,
Други дерутся с врагом.
Ветер тихонько колышет,
Гнет барбарисовый куст,
Парень уснул и не слышит
Песни сердечную грусть.
Лидия Иорданская: А «Баксан»?
Игорь Мельчук: Сейчас, «Баксан» уже прошли, сейчас. Как это? [Поёт]:
Та-та-та-нана не гнётся,
Горная речка шумит.
Тот, кто в долину вернется,
Пусть этот холм посетит.
Ну, вы её найдёте на вебе, все слова полностью, если это вам интересно. А вот другая, действительно, я и эту забыл, надо же.
Лидия Иорданская: Это примитивная самая, самое начало туризма, когда не было хороших песен.
Игорь Мельчук: [Поёт]: Там, где пехота не пройдёт…
Лидия Иорданская: Ужасная песня.
Игорь Мельчук: Где бронепоезд не промчится,
Турист на брюхе проползёт
И ничего с ним не случится!
Лидия Иорданская: Не помню дальше…
Игорь Мельчук: Товарищ, громче песню пой... Нет, там вообще пропеллер.
Неся распластанные крылья!
В последний бой, в последний бой,
Летит какая-то там эскадрилья!
Лидия Иорданская: Потому что взяли мотив вот этой вот [... — нрзб: 00:52:46] песни, но слова сочинили ужасные.
Игорь Мельчук: А как про пятую точку? Та-та, турист… [Поёт]:
Целует губки, целует щечки.
А брат турист возлюбленную лупит
По пятой точке, по пятой точке!
Каким обедом угощали гости,
В пять грамм биточки, в пять грамм биточки.
И через это выступили кости
На пятой точке, на пятой точке.
Вы знаете откуда выражение это: пятая точка?
[В смысле что имеется в виду?]
Игорь Мельчук: Нет, это же выражение альпинистское. Дело в том, что у человека, альпиниста-скалолаза, четыре точки опоры — две руки и две ноги. И главная заповедь — нельзя никогда оставаться меньше, чем на трех точках. Это опасно. При всех перемещениях надо все время помнить, что ты должен держаться тремя местами, так или иначе. Если хочешь двигать ногу, значит держись двумя руками и так далее. Но поскольку четыре точки, а есть пятая, когда вы падаете, так… [Смеется].
[А вот меня интересовала ещё такая механика, как всё это вообще происходило? Кто-то доставал гитару и тогда, значит, все начинали петь? Просили песни какие-то, заказывали?]
Игорь Мельчук: Нет, вот, например, стандартная вещь: кончается поход, собираемся где-то там, скажем, около Местии на Кавказе, и надо найти грузовик ехать до моря. Это часа четыре-пять в лучшем случае. Вы можете себе представить, какие грузовики и какие дороги семьдесят лет назад, они и сейчас там те ещё. И вот все набились в грузовики, держась кто за что может, ну и во весь голос: машина мчится, пыль летит, ишаки визжат, а мы поем.
Лидия Иорданская: Нет, ну, по вечерам, около костра…
Игорь Мельчук: Да, по вечерам около костра тоже. В альплагере всегда собирались на террасе.
Лидия Иорданская: Потом, когда подмосковные походы, даже днём, там тоже пели, много народу. Около костра, да. Очень у костра, конечно, Падучева… вот она была, здорово пела…
Игорь Мельчук: А, да, Лена Падучева. Скончалась год назад. Она гениально… Но она пела всякие забавные песенки, вроде [поют вместе]:
А я с окон падала,
Та-та-та, меня милый подбирал.
Та-та-ра та-та-ри
Ой, я вышла замуж без любви,
Ой, я завела себе миленочка.
Лидия Иорданская: Ну, она пела лихие песни, да.
Игорь Мельчук: Да, но это она одна пела, так как она никто не мог.
Лидия Иорданская: Ну потом она уже пела Окуджаву. Конечно, когда появился Окуджава, все перешли на него полностью. И Визбор, вот эти уже такие барды приличные. А до этого вообще какие-то действительно… Ну, альпинистские песни ещё были. А «Баксан» ты уже сказал?
Игорь Мельчук: «Баксан» я сказал, да, и вот «Барбарисовый куст».
Лидия Иорданская: А, ну потом вот Визбора, но это известно. У него хорошие. «Хижина», вот это…
Игорь Мельчук: Подожди, а как это? Нет, сейчас… песня, где про безенгийский… А, во! «Безенгийская чудо-стена». Как она начинается? [Поёт]: «В Миссес-Коше стоит тишина…»
Лидия Иорданская: Это компания Веры Матвиенко. Это авторская песня. Это была какая-то из компаний альпинистской Веры Матвиенко, Игорь, и этот самый, который погиб, замечательный…
Игорь Мельчук: Бонгар?
Лидия Иорданская: …Бонгар. У них была какая-то женщина…
Игорь Мельчук: Ира!
Лидия Иорданская: …Ира, которая сочиняла эти песни.
Игорь Мельчук: А, это. [Поёт]:
Вот они, кровавые закаты,
Соснами прострелены навылет
И река нахмуренная катит,
Словно эта осень ей впервые.
Вот они, простуженные утра,
Зябко жмутся в пуховик тумана,
Собирая брошенную утварь
Лета, отступившего так рано.
Вот они, длиною в километры
Памяти составы грузовые
Тянет ночь без края и без меры
Словно эта осень ей впервые.
Лидия Иорданская: Кто, вы знаете, кто вам альпинистские песни может напеть? Она пела…
Игорь Мельчук: Поёт замечательно.
Лидия Иорданская: Хороша пела. Вера Матвиенко, мне кажется… она ещё жива Вера, ей семьдесят семь было недавно. […] И она была альпинистом, она в этой компании альпинистской, она альпинистские песни и вообще сочиняла.
Игорь Мельчук: Да, и она сама прекрасно пела.
Лидия Иорданская: И она пела, и кроме того, она помнит, наверное, вот это вот… из этой компании вот эта Ира, не помню фамилию, она очень много хороших придумала песен.
Игорь Мельчук: Она просто и стихи писала замечательные. «Дон Кихоты двадцатого века» [поёт]:
Наступила эпоха больших скоростей,
Все несутся вперед без оглядки.
Даже в самом начале карьеры своей,
Уж никто не играет в лошадки.
И там, что вот среди них, тех, кто не играет в лошадки, появляются Дон Кихоты двадцатого века [поёт]:
И смеются они, и не слазят с коня
И смеются, когда не до смеха…
Так примите же в братство свое и меня,
Дон Кихоты двадцатого века.
Лидия Иорданская: А вот эту песню — «Зажглись зелёные огни», эту?
Игорь Мельчук: Эту да, это Муравьёв, это я уже сказал Васе, да.
[А вот, я говорю, всё-таки к вопросу о механике. То есть просто кто-то в какой-то момент, когда разговоры закончились, доставал гитару и…]
Игорь Мельчук: Ну, кто-то говорил: Ребята, давайте споём! И все начинали. В армии Нырленко говорил: «Мельчук, запувай!». [Поёт]: «Матросов, наш однополчанин…»
[Да-да-да, это я понимаю.]
Игорь Мельчук: О-о-о! Это было именно в университете. Значит, нам нужно было… был конкурс песни, и надо было новую строевую песню. Мы придумали такую песню. Эм… Лид, уходи, я ему её спою [Лидия Иорданская уходит]. Я сочинил такую песню [поёт]:
Сиденко, наш начальник сборов…
Это был реальный человек.
…Решил на взвод надеть узду.
А взвод его без разговоров
Навечно отправил — вперёд!
Пичугин, наш однополчанин,
Прославил воинский мундир.
Пичугина товарищ Сталин
Навечно отправил — вперёд!
И там было всё — сплошные ломленные рифмы. И старшина стоял, выпучив глаза, а он понимал, что мы сейчас скажем что-то совершенно матерное. А не говорили! Он не мог дойти, в чём тут фокус.
[Говорили, что у Падучевой была любимая песня «Понапрасну, Ваня, ходишь»? Вы не пели такую?]
Я… я не знаю. Это вполне вероятно, она много таких песен знала и часто пела.
[Это которая «Кого-то нет, чего-то жаль...», да?]
Вот да и на-на-най-на мчится вдаль [запевает]
Я вам скажу один секрет,
Кого люблю, того здесь нет.
Я вам скажу секрет другой,
Кого люблю тот будет мой.
Ну, на неё это было похоже, ох, была крутая тётя.
[А что вы сейчас поёте?]
Да сейчас, вы знаете, вот это, вот то что мы на встрече с Сашей и Гришей иногда поём, я вам просто сейчас пришлю, там возможно слишком тяжёлый этот самый массив, я его через Dropbox вам отправлю. Сейчас, сейчас я найду среди... у меня есть значит несколько таких записей и вы услышите, что мы поём. Ну это уже современное совершенно — Городницкий, вот, например, очень было популярное, под последние годы жизни в России и здесь, это: «Кожаные куртки брошенные в угол...» Или «Деревянные города» Городницкого: «А мы идём по деревянным городам, / где мостовые скрипят как половицы…» Ужасно трогательно, и так…
Сталин и Сталий (1:01:55 — 1:03:11)
[А вот не помните текста «Товарищ Сталин, вы большой учёный»?]
До конца нет. Но это очень легко найти, просто на вебе в одну секунду вы найдете.
[Нет, ну, мне было интересно, как вы бы это спели.]
А-а-а нет, это… а я никогда это не пел. Я знал, но… Я слышал это много раз и цитировал, и всё, но это как-то не пелось. Не знаю почему. Дело в том, что само слово Сталин в какой-то момент, сначала, пока он был жив, оно было запретным и потом, когда он умер, его разжаловали, оно стало ещё более запретным. У меня был друг по имени Сталий, его так обозвал его крайний коммунист папаша. И где-то мы ехали в электричке, но это уже в году, может быть, шестидесятом, совсем к Сталину никакого отношения… В разных вагонах, и я ходил по вагонам и кричал: «Сталий, где ты?». Так пришла милиция, меня чуть не арестовали, ему пришлось показать паспорт, что он действительно Сталий, что я звал его, а никакого Сталина я не упоминал. Страна абсолютно полного сумасшествия.
[Фрагмент интервью 1:03:12 — 1:10:43 не публикуется]
Приют одиннадцати (1:10:44 — 1:11:13)
Это тоже, что нравится моим внукам, это песня «Барбарисовый куст». Это песня тоже [19]42-го — [19]43-го годов. Тех московских альпинистов несчастных, которых… А, ну, я не знаю, вы, наверное, эту историю, тоже совершенно кошмарную, не знаете. О штурме гостиницы приюта одиннадцати на Эльбрусе.
[Нет, не знаю.]
На Эльбрусе, ну, высочайшая вершина Советского Союза в Европе. Эльбрус — пять с половиной километров, это самая высокая гора в Европе и самая высокая гора европейской части СССР. И там перед войной был построен маленький такой как бы отельчик. Эльбрус же имеет форму такую, у него как впадина, как седло. И на этой седловине стояло здание, вы посмотрите на вебе, это вам будет приятно. Приют одиннадцати это называлось. Потому что там в какое-то время зимовала группа метеорологов и их было одиннадцать. И этот приют был захвачен немцами, которые установили на вершине Эльбруса фашистский знак, и это, собственно говоря, был как бы шаг уже в Закавказье. И в какой-то момент, это был уже [19]43 год, их приказали оттуда выбить. Ну, как всё делалось в Советском союзе всегда, всё делалось, извиняюсь, через жопу. На штурм приюта одиннадцати послали необученных, неподготовленных альпинистски людей из, чёрт знает, каких-то поваров собрали, писарей. И командовал этим всем заведением, командовал, как его зовут… парикмахер из Баку. Немцы, которые там находились, удивлялись, зачем люди идут на расстрел? Они всех перебили просто. Ну, вы должны подниматься к этому Эльбрусу по крутому леднику, открытому, это просто… понимаете. И года два или три назад решили найти тела, нашли. Нашли скелеты. И там им сделали героическое это самое… То есть, это были жуткие. Когда я там был первый раз, на перевале Боса, это был, наверное, [19]53 год. Мы нашли скелет советского солдата, ну, остатки гимнастерки были. А уж оружия брошенного — уф! Просто под ногами валялось: переломанные автоматы там и так далее. А на самом перевале Боса стояло противотанковое оружие, наставленное на тропу, и на нем висела табличка «Стой, снимай рюкзак!». Это была уже шутка там. Вот, так что это были очень, очень-очень неприятных, и нехороших событий. А я успел. Приют одиннадцати сгорел несколько лет назад, к сожалению, его больше нет. А я успел там побывать, и не только сам, но и со своей старшей дочкой, ей тогда было пять лет, может быть, и она была самым маленьким человечком, который там побывал. И местные люди сделали ей медальку из куска… они содрали коросту с какого-то там, ну, дрова у них — топить. Содрали коросту, из этой коросты вырезали медаль, очень забавно, она у неё до сих пор есть. Это было лет тому, ну, около пятидесяти.