Школьные практики в Москве, уроки чистописания, графологи на улицах
Предмет «Чистописание». Были такие специальные, как это сказать… ну такие специальные тетрадки, назывались прописи, в которых было написано, как писать. Потом, понимаете, мы же ведь писали такими перьевыми ручками. Первую, по-моему, четверть мы писали карандашом, ручки нам не разрешали, а потом перьевыми ручками. И там было важно, чтобы это всё вот было… это были тетрадки в косую линейку, и вот были трехлинейные, трех, так сказать, и двух. То есть строчка… то есть линейки, ограничивающие строчку, было две линейки, ограничивающие строчку и одна линейка посередке, которая, значит, таким образом вместе с косыми линейками это давало такие клеточки, вот так это самое… И там дело в том, что по вот этой ограничительной средней линейке некоторые буквы делились, там, пояском, так сказать, каким-то, ну как буква «з» там, скажем, например, или еще чего-то такое. И, кроме того, было очень важно, вот это у меня никогда не получалось — это нажим и переход на тонкое, понимаете. Вот это, возможно, вы в каллиграфии видели, когда-нибудь — часть буквы такая вот широкая, а часть узенькая. И это было большое, так сказать, такое ну вот искусство, так сказать, писать ровным таким образом. Предмет назывался «Чистописание». Сначала писали палочки, нолики, ну и так далее. Потом из этих ноликов, палочек и чё еще, не помню, значит, комбинировались буквы там постепенно. Ну, вот так вот это всё, так складывалось, да, да.
[А вы умели писать до школы? Или этому именно в школе учили?]
Вы знаете, я точно умел читать. Писать, видимо, я умел, но печатными буквами. Писать, так сказать, так вот, письменными буквами — наверное, нет, видимо, нет. Печатными буквами, видимо, умел, да, ну это я сейчас не вспомню. Письмо — это такая, так сказать, такая отдельная штука. Знаете, вот и психолингвисты специально занимаются, так сказать, письмом и техникой письма и что при этом происходит, там, и так далее.
[Ну это психографология.]
А?
[Ну это психографология есть такая. Наука психографология была когда-то наука, и прекраснейшая книга Монгенштерна начала ХХ века, где он анализирует виды почерков и пытается выявить характер человека, исходя из его почерка. В частности, он анализирует почерк Достоевского и говорит, что это очень нервный и склонный к эпилепсии писатель. Это, конечно, забавно, зная черты биографии в том числе, чуть ли не карту здоровья человека и делать такие выводы, но это любой [нрзб. 0:03:24.2] очень увлекался ей.]
Ну это же целая… графология — целая наука была такая. Более того, это же было… такое было, такая коммерция была такая. Графолог сидел на улице, это не при мне, я просто, так сказать, знаю это, к нему там подходил человек, платил, там, пятак или сколько там, я не знаю, ну и писал, это самое, чего-то такое, и ему рассказывали про него всё, вот так сказать. Но это, конечно, полбеды, это, в общем, тест скорее с элементами предсказания, по-моему. А самое, конечно, было интересное принести чужое какое-то письмо, ну, я не знаю, там, какое-нибудь, там, я не знаю, девица приносила письмо своего жениха, показывала, ну, чтобы определить, какой он вообще человек, понимаете, там. Вот, так что графология была. Но, кажется, там было очень много шарлатанства, естественно, видимо, да.
[До сих пор… ]
М?
[И до сих пор остается, конечно же.]
Машинистки, искусство набирать текст
Ну, сейчас живой почерк уходит из быта понемножку. Все-таки сейчас, там, я не знаю, там, вытесняется в очень большой степени вот этим самым. Я недавно как раз подумал о том, что… там, раньше, в докомпьютерную эпоху, была такая профессия, называлась машинистка, человек, который печатает на машинке и это делает с большой скоростью по слепому методу, то есть человек печатает, не глядя на клавиатуру, просто зная, где… Там есть особый, так сказать, навык постановки пальцев, там, и так далее. Вообще с огромной скоростью, почти со скоростью речи может печатать, так сказать, хорошая машинистка. И, значит, вот. А обычный человек такой, ну, как бы сказать… хотя бы имеющий дело с какими-то письменными текстами, как правило, не умел этого, то есть он писал от руки, давал машинистке, машинистка перепечатывала. При том что даже когда у человека была дома машинка, он мог там что-то писать на машинке, но если это был большой объем, то тогда это уже отдавалось машинистке. Там, на большой объем человек не тянул, не говоря о том, что еще ведь это, как сказать… вопрос не только в скорости, вопрос и в грамотности, и в, там, некоторой техничности, чтобы текст выглядел прилично. Там, были издательства, которые не принимали рукопись, если, там, на странице было больше пяти поправок, скажем, например. А ведь вы представляете себе, что такое машинописный текст? Там лента, значит, красящая.
[Да.]
Знаете, да?
[Да, конечно.]
И вот, значит, если вы стукнули по не той клавише, вам надо убрать каким-то образом, то, что, это самое, там есть. В поздний период уже, этого самого, машинописи появились всякие «забельные», так сказать, штуки: белила, которыми можно было закрашивать, в виде карандашиков таких, специальные такие пудренные бумажки, так, что можно было ее положить, еще раз стукнуть по этой и как бы пудра впечатывалась в эту букву, и она становилась невидимой, так сказать, ну, забелялась таким образом. Это было совершенно, вы знаете, новое, другая жизнь, потому что до этого машинка она была, как сказать… Вот вы… Вопрос даже был не только в том, чтобы переправить на первом экземпляре, но ведь нужно было обычно не один, а два, или три, или больше экземпляров. И поэтому… копирка вы знаете, что такое, да?
[Да, конечно.]
Значит, там копирка, так сказать, стояла. Соответственно, поначалу это все ластиком стиралось, понимаете. Но чтобы стереть ластиком вот этот самый, она же довольно крепко впечатывалась, эта буква, получалось грязное пятно, это уже было… или бритовкой, там, отдельно особо и так далее. Но это нельзя было делать на копирке, потому что и копирка пропечатывала тогда это как темное пятно, если вы начинали стирать, на копирке это все отпечатывалось, на следующем экземпляре. Значит, надо было отделять каждый экземпляр, там, счищать с него, потом на следующем, потом на следующем и так далее. Морока, большая морока. Вот, поэтому печатать грамотно было очень важно на самом деле, просто чтобы не было таких вещей. Но потом опять-таки ведь вот этого машинка же не предусматривает, она же не автоматическая. Там, вы доходите до конца, слово у вас не помещается, а перенос поставить неквалифицированно, там, понимаете, и так далее. Ну, тоже неприятно. Ну, масса разных вещей. Или пропущенное слово. И все это, это была квалификация, профессия. Люди это были не очень хорошо зарабатывающие, но это было целое такие специальные бюро. Вообще существовали учреждения, всегда машинистки, секретарь-машинистка — это обычно человек, который… секретарь, так сказать, ну, делопроизводитель, обычно умела еще и печатать. Это было, так сказать, ее, входило в профессию. Во всех издательствах, да и не только в издательствах, были специальные машинописные бюро, где стоял непрерывный треск вот этих самых машинок, вот, и там стояло по две, три, четыре, пять, там, этих машинок таких. Были машинистки надомницы, которым отдавалось… материалы отдавались на дом, и они печатали дома. И был огромный частный сектор, не учитываемый ничем, там, естественно, никто патентов не брал и налогов не платил за это, вот, просто машинистки, так сказать, ну, такие… В общем, как бы это была незаконная частная деятельность, но в общем никто за этим особенно не следил. Я не знаю, видимо, есть какие-нибудь исследования по поводу экономической природы вот этого, так сказать, такого серого сектора советской экономики, он был довольно велик на самом деле. Медицинский вот, там, машинистский, портные, там, довольно много было людей, которые работали на себя и только на себя, и они могли где-то числиться, и к тому же, работать еще и в учреждении, потому что денег-то мало было. И машинистка — да. Я помню, у меня было… машинка была, рано довольно появилась. Я вот в прошлый раз рассказывал это, Варлам Тихонович купил ее и это было, видимо, где-то такое в самом начале… или в конце 50-х еще годов. И я когда… я с самой первой своей курсовой, я начал печатать на машинке. Но это было любительское, никогда не умел печатать квалифицировано так вот, так сказать, ну, то есть с достаточной скоростью, там, скажем, например. И поэтому бо\льшие объемы, и впоследствии вплоть до, в общем, появления компьютера, я, там, большие объемы я отдавал машинистке. И даже более того, работая на машинке, потом переклеивая, потом чего-то там, ведь нельзя было как на компьютере делать, значит, надо было резать ножницами, склеивать, вписывать, а потом вот это относили машинистке. Еще была проблема почерков, там, машинистка, насколько она почерк разбирает, это тоже проблема большая. Так что это такая вот штука. А сейчас хочется вспомнить стихотворение Маршака, вот это: «А теперь иной невежа / Захотел водицы свежей / Шевельнул одной рукой / И вода бежит рекой». Вот это самое, там помните? Как это там начинается? «Бывало к ней с поклоном шли девицы с перезвоном… Шли девицы за водой По улице мостовой. Подходили к речке близко, Речке кланялися низко: — Здравствуй, речка, наша мать, Дай водицы нам набрать». А теперь там как это самое: «Речка спятила с ума — По дворам пошла сама». Значит: «А теперь иной невежа Захотел водицы свежей — Шевельнул одной рукой, И вода бежит рекой». Теперь тоже, теперь печатать умеют все, строго говоря, ну, в той или иной степени, все у кого компьютер, он же не будет поручать кому-то другому. Понятным образом, дело… Ко всему прочему общение с текстом — дело интимное довольно, вот так вот. И, между прочим, это, видимо, благодаря этому отчасти, по крайней мере, интернет-тексты такие безграмотные, потому что в общем грамотно печатать — это… Некоторые ведь это… Машинистка не просто копировала то, что на листке, но понимаете, вот она заглядывала на лист, где написано, но где ставить запятые, она сама должна была знать все-таки. Иногда были грамотные машинистки, которые просто как корректоры проставляли, так сказать, исправляли ошибки, проставляли запятые, там, и так далее, поэтому, так сказать, вот. А сейчас, ну, с чем человек из нашей нынешней школы пришел, с тем он и садится за эту самую клавиатуру, вот и с большими уступками произнесения, интонационные паузы, которые маркируются запятыми, там, и так далее.
Талоны
[Посредника нету между текстом и пишущим, контролирующей инстанции. Сергей Юрьевич, а вот такое выражение вы слышали — «литераторы», «литерботеры» или «литербетеры», удебекеры и «коекакеры»? В писательской среде — это разделение тех, кто получал паек по талонам по литере «А», литере «Б»…]
Нет.
[Не слышали совершенно?]
Это, видимо, военное время или чуть-чуть послевоенное.
[Это послевоенное время, собственно, и военное.]
Короткое, видимо, время.
[Потом «коекакеры» — оно еще как-то осталось, закрепилось в [нрзб. 0:14:15] и вошло в роман Стругацких, в частности, там называются «коекакерами» люди, которые плохо что-то делают. В тот момент это те, кто кое-как получали кое-какие пайки от государства и совершенно разными способами.]
Нет, такого не помню, потому что, понимаете, для… Это, видимо, было, пришло со времен моего детства, когда… Там, карточную систему помню прекрасно. Деньги дореформенные, это 48-го что ли года, я не помню, там — помню.
[48-го, да.]
48-го. Такие огромные, они были большие такие. Когда их это самое, когда их поменяли, как-то они казались…
[Ненастоящими.]
Какими-то да, что-то такое не то, вот это. А те были здоровые такие. Ну, сейчас, видимо, в каких-нибудь музеях их можно найти, да небось в интернете. Вот, и карточки с выстриганием вот этих вот талончиков, так сказать, там, в которых было много талонов, там, получали, там отоваривалась карточка на сколько-то там, на какое-то количество этих талонов. Их выстригали ножницами там же. Вот, это я помню.
Продовольственный магазин на Поварской, американские продукты
Я помню, как мы идем с бабушкой в магазин, который и сейчас существует, но он там совсем не тем торгует. Это был магазин на Поварской, на углу Трубниковской и Поварской. Если идти от Кудринской, тогдашней площади Восстания, первый переулок вот Трубниковский будет туда к литмузею, и на углу там магазин был. Он долго был продовольственным магазином.
[Хозяйственный, там мода какая-то.]
Сейчас чего-то там совсем другое. Но еще когда я в ИМЛИ работал и вплоть до, видимо, 90-х годов, там еще был разный продовольственный магазин. И тогда был продовольственный. Вообще перепрофилирование тогда было довольно, это редкая была вещь, поэтому магазины держались, там, какая-нибудь молочная с незапамятных времен. Я помню эти самые продукты, американские продукты — сладкое молоко-суфле. Это было такое действительно молоко, жидкое и действительно сладкое, что это такое было, я не знаю, его называли «суфле». Его наливали, как и всякое молоко, ковшом в какую-нибудь емкость, так сказать, так. Почему оно было сладкое — может быть, чтобы не портилось, я не знаю. Но оно было не сгущенным, оно было вполне, так сказать, таким. Из Америки везти молоко, вообще говоря, так, идея странная, но тем не менее, было. Во-вторых, был яичный порошок, такой продукт, да, это был, видимо, высушенные каким-то образом яйца, и абсолютно такой пылеобразный, такой желтый продукт.
[Он и сейчас есть.]
Он есть, да?
[Конечно.]
Тогда это был… Ну, с ним были некоторое количество таких скабрезных анекдотов, связанных с этим самым… Потом я вам как-нибудь расскажу, без Маши.
[У меня уже большой список на самом деле.]
Они довольно невинные в общем, но все-таки. И, значит, этот самый яичный порошок, он, из него делали омлеты. В общем-то, ну как, в тесто можно было положить. Омлет — он просто замешивался, там, на воде или на этом самом…
[На молоке.]
На молоке, и, значит, соответственно, жарился. Вполне омлет как омлет. Яичный порошок, суфле. Шоколад. Вот. Шоколад — были огромные плитки такие, такого вот весового такого шоколада, это они были не расфасованы. Я даже по детству, для меня такой шоколад в обертке и вот как мы сейчас покупаем — это какая-то тогда была новость, вот что такое вот бывает. Ну это тоже довольно рано появилось, а может и было, но я не помню. В магазине продавался этот самый шоколад, он лежал такой толстой вот такой вот, так сказать, толщины, такая огромная, так сказать, штука. Я помню, как мы стоим в очереди, значит, бабушка там подает свою карточку, я думаю: «Вот нам сейчас шоколада отвалят вот этого». Значит, у продавца, значит, у него такой тесак, резак, значит, с этим самым он подходит, думаю: «Ну сейчас отрежет». И дают такую штучку, значит, на этот наш талончик [смеется]. Видимо, бабушкин какой-нибудь иждивенческий, там, и так далее. И, конечно, король всех этих самых продуктов — это тушенка, это вот да. В банке потом долго держались еще.
[Вот эта американская тушенка, из которой делались бидончики?]
Писательская среда, писательский жаргон
Американская тушенка. Да, из которой бидоны делали, я помню, тебе рассказывал. Вот да, это, так сказать, это всё… это всё было, да. А вот этого не помню. Из литературного жаргона было довольно много разных слов, ну, это в доме было, поскольку мать… через мать я это все слышал. Вот, и были, были какие-то даже и смешные слова, но сейчас я вот так навскидку, наверное, не вспомню. Были там… Было деление писателей на маститых и немаститых, ну, это даже обыгрывалось в каких-то, значит, самых, маститые, да. Ведомых и ведущих. Но не уверен, что это в одно и то же…
[Ведомых и ведущих?]
Ну вот маститые — это, значит, человек солидный, с положением и так далее. Маститый должен был воспитывать немаститых. Поэтому была, значит, эта самая, была, я помню, такая эпиграмма, ну, наверное, чуть позже, видимо, но, так сказать, вполне. Эпиграмма: «Сам мастит, никого не растит, отгадайте кто таков? Дядя Степа Михалков». Вот, Михалкова много было. Вот и это самое: ««Ты кто — ведомый иль ведущий?» Спросил прозаик и поэт. «Не знаю,« — тот ответил. „Нет, но всё ж работающий сущий“». Дальше не помню. Вот ведомый и ведущий. Там у них было очень все поделено по специальностям — была секция прозаиков, секция поэтов, секция детских поэтов, секция детской литературы, секция переводчиков — в Союзе писателей. И надо сказать, что легче верблюду было пролезть через игольное ушко, чем перейти из одной секции в другую [смеется]. И поэтому ежели ты был приписан, там, к детской и юношеской литературе, то так и сиди там, в общем, как-то не рыпайся особенно, не поощрялось это, так как-то очень всё было номенклатурно. Словечки были какие-то, но сейчас я не помню.
[Выражение вот это вот «совписы», это Мороз вспомнил, я вчера рассказывал про интервью.]
«Совписы» — советские писатели. Это издательство «Советские писатели».
[Да, да, да. Вот это такая, видимо, пятистрочие или пятисловие: «совписы», «дописы», «жеписы», «мудописы» и кто-то еще. То есть жены советских писателей, дочери советских писателей.]
Леонид Мартынов
Нет, не помню такого, не помню. Понимаете, там еще надо иметь в виду, что я вырос в женской среде. Это накладывало отпечатки на некоторые речевые словоупотребления. Потому что у нас, там, в доме мужчины какие-то бывали, но все-таки у меня была мать, была бабушка, с отцом они были в разводе, и вот, так сказать, в моем доме он, так сказать, не присутствовал, да и так, по складу своему он вряд ли что-нибудь бы употреблял, такие слова. А, значит, этот самый, люди, которые к нам приходили — ну, был там, ну, я не знаю. Ну, был такой поэт, там, я не знаю, мать очень дружила с ним, такой… известный поэт — Леонид Мартынов. Вот в это время бездомный, человек, приехавший, по-моему, из Сибири, и не имевший, в этом самом, в Москве, в Москве, так сказать, там, места, где жить. Ну, это, увы, довольно, так сказать, тогда для того времени, да и для последующих тоже времен [усмехается], частая ситуация, поэтому у него вот стихотворение, хорошее стихотворение, может быть, одно из лучших, «Лукоморье» называется. У него там такие строчки есть: «На потертых диванах я спал у знакомых, Преклонивши главу на семейных альбомах. Выходил по утрам я из комнаты в ванной. „Это — гость, вспоминали вы, — гость не незванный, Но с другой стороны, и не слишком желанный. Ничего! Беспорядок у нас постоянный“». Ну и так далее. И вот это самое, этот вот Лёня Мартынов, который впоследствии стал маститым, очень даже таким маститым. Ну, это было уже после, начиная с оттепели, а тогда он был таким, так сказать, литературным [нрзб. 0:23:53] скорее. Вот он у нас бывал довольно много. Причем проблема его была, чтобы, там, насколько я понимаю, насколько я помню, это завести роман с женщиной, у которой есть квартира и которая одинока. Мать моя, у которой не было квартиры, своей, во всяком случае, с одной стороны…
[Не рассматривалась.]
И, во-вторых, была бабушка, мама. Бабушка у меня была женщина, так сказать… Ну как сказать, она как-то многое чего из происходящего в жизни воспринимала плохо. Она в жизни своей никогда не работала, она была, ну, по складу своему она была, ну, такая провинциальная барыня как бы там, дворянка, там вот. Ну, я не знаю, она, ну, когда после революции она, видимо, прониклась ощущением, что французский язык не знает никто вокруг, потому что всё, так сказать, это всё полетело, этого мира больше нет. И, значит, тот же самый Лёня Мартынов, который приходил, да и не только он, она обращалась к матери: «Когда он уйдет?» По-французски. Он знал французский язык [смеется], в общем было много неловкости такого рода, поэтому, значит, вот с бабушкой там это как-то плохо было в этом смысле. Он бывал в доме, да. И очень пугал меня тем, что ко мне обращался, «старик» — говорил он мне. Почему я старик, думаю, это он сам, думаю. Мне было, соответственно, лет шесть, наверно, в это время.
[Да, действительно, откуда это обращение — старина, старик, да? Это же безумно популярное вплоть до, не знаю, до 80-х годов.]
А он еще был такой человек с некоторыми, так… склонный к театральному тону, театральным драматическим жестам.
[Последнее употребление, которое я слышал по времени, это в фильме Карена Шахназарова «Курьер». Там, где мальчик растет без отца, отец якобы в путешествиях и летчик, и пишет ему письма, которые писал сослуживец матери, где он обращается: «Старик, я сейчас в Африке». Мальчик: какой же я старик?]
Вот, вот, вот, у меня тоже это было, это самое ощущение — какой же я старик, да. Так что так. Так о чем сегодня разговариваем?
Ручная работа: портные, ретушеры
[Из тех вещей, что хотелось бы услышать — это что делали руками. Вот вы начали рассказывать про зажигалки из патронов, которые вы видели, которые были явно самодельными, вот эти бидоны из банок от американской тушенки. Наверняка много вещей подручных делалось руками.]
Руками делалось очень много чего вообще, потому что наша отечественная промышленность практически, почти не работала на такой вот, так сказать, обыденный потребительский рынок и уж никак, конечно, не учитывала там какие-то, так сказать, вещи. Ну, что можно сказать? То, что я уже упомянул сегодня — очень большое количество портних, портновского ремесла. При этом это было… там, сейчас, как я понимаю, человек, который обращается к портному, это богатый человек, который, так сказать, шьет себе что-то такое, там, модное, там. Шьет себе что-то такое вот, там, красивое, модное и дорогое. В то время сшить себе вот, это самое, что-то такое было дешевле, чем купить в магазине, даже у портного. При этом довольно большое количество, довольно большой объем этого шитья — это была перелицовка и перешивание. Ну вот, значит, я сейчас не помню, когда мне в первый раз купили что-то свое, так сказать, в магазине, свое. Потому что в основном меня одевали в вещи, которые перешивались из, значит, это самое, из старых каких-то одежд сыновей Веры Николаевны Клюевой, которая была в Монголии вместе с ними. Понятно, что они выросли за это время, им это все было не нужно уже. И соседка пере… вот перешивала это всё, так сказать, на своей машинке. Она не была профессиональной портнихой, шить умели очень многие на самом деле, вот. И значит она, она была ретушером, это тоже любопытная штука, она ретушировала портреты для фотомастерских таким специальным карандашом. Перед ней… вот тогда были, сейчас этого даже уже… я не знаю, есть ли эта культура и вообще эта продукция, потому что если есть, она какая-нибудь запредельно дорогая просто. Это фотопортрет, он мог быть вот такого вот размера, так сказать, увеличенный вот на такую, так сказать, это самое, и отпечатанный вот на такой огромной фотобумаге. Он, вот если вы обращали внимание, у меня в комнате, в большой комнате, где Маша, вот там на стенке, когда будете выходить, я покажу, висят два портрета моей прабабки и прадеда. Это такие вот художественные фотопортреты. И там есть следы ретуши, ну это так, надо смотреть отдельно. Вот, понимаете. И у нее на мольберте таком специальном стоял этот самый, большой этот портрет. А рядом с ним, как я помню, маленькая фотография, ну, типа пробника такого. Видимо, поскольку она была увеличена, при увеличении ведь размываются эти самые, там, при фотоувеличенни. Я, простите, уже плохо соображаю, вы же еще застали пленочные аппараты?
[Конечно.]
И печатали сами?
[Само собой.]
То есть помните, как это проявлять, печатать и так далее. Потому что уже какие-то следующие поколения просто этого… им это как-то странно всё. И, значит, это самое, вот. И, конечно, там размывается, чем больше делаешь этот размер, тем… И как я понимаю, ей, значит, уходящие детали при увеличении надо было карандашом аккуратно воспроизвести, подчеркнуть тени, контуры и так далее. Вот это вот, этим занимался ретушер, такая была профессия. И вот эта вот наша соседка, до сих пор помню, что её звали Зоя Александровна, она, значит, была ретушер. Но кроме того она шила, она вот мне все время перешивала эти самые… какие-то курточки, штаны какие-то, там, и так далее из этих самых старых одежд. Когда я купил первую вещь, я даже не помню.
Комиссионные и антикварные магазины
Кстати сказать, были в очень большом ходу так называемые комиссионные магазины, магазины старого платья. Ну, комиссионные бывали магазины не только старого платья, там, скажем, антиквариат тоже был, вот эта вот картина, вот которая наверху, она куплена в комиссионном магазине на Арбате за, как сейчас помню, за двести рублей, ну, впоследствии это было двадцать рублей. Картина вполне, как я её идентифицировал, какого-то вполне почтенного швейцарского или немецкого художника XIX века и, так сказать, так… произведения которого есть в Эрмитаже, вот так она, так сказать… А там она продавалась как бесхозная, анонимная, там, и так далее. И вот эта вот фотография, которая у вас над головой, вот это все сине-голубенькое, вот эта вот картинка — это фото… крашеная фотография на стекле, отпечатанная на стекле. Ну, много всякого было тогда. И вот этот самый… ну, какой-то немецкий городишко. Она тоже была куплена там, вот в этом самом Антиквариате на Арбате, в центре Арбата.
[С рамкой, да?]
Прям с рамкой, так и была.
[Розберг? Нет, Мольберг?]
Хавен… там, чего-то, не помню.
[Штатгарден.]
Штатгарден, да. Но это не значит, что это обязательно кладбище, это просто район, наверное, название района. Какая-то улочка и какой-то городишко, я его даже как-то пробовал найти, но что-то не нашел. Ну, Германия вся сплошь состояла из таких городков. И вот, значит, это самое, конечно, очень многое… Кстати, в комиссионных магазинах, это продолжалось почти все годы советской власти, можно было очень даже приятно обновить себе гардероб, купив нестандартную вещь и, в общем, недорого, потому что… Там потом появились еще, кстати сказать, комиссионные магазины старой техники, ну, через них шел еще и спекулятивный товар тоже. Когда стали завозить из-за границы что-нибудь, человек покупал за границей, и, значит, это самое, продавал через комиссионные магазины, это был один из способов. Небольшая прослойка советских людей, которая имела возможность выезжать за границу, вот они, так сказать… там, ввозить валюту и вывозить валюту было невозможно, это было преступление, как вы знаете, двух валютных спекулянтов при Хрущеве расстреляли просто, Рокотова и Файбишенко [имеется в виду дело Рокотова-Файбишенко-Яковлева]. Была дикая история, конечно, совершенно. И, значит, вообще всякие операции с валютой пресекались, поэтому любой способ заработать — это был купить что-то там, привезти сюда и здесь продать. Продать можно было знакомым, но иногда лучше было знакомым не продавать, а продавать через комиссионный магазин. Человек тащил с собой, там, какую-нибудь огромную радиолу, вот помните, я объяснял, что такое радиола. И привозил её, и за большие в общем по тем временам деньги продавал через комиссионный магазин. Или еще что-нибудь там, или какой-нибудь, там, я не знаю, одежду какую-нибудь там, какой-нибудь костюм какой-нибудь красивый, там, или еще чего.
[То есть это было выгоднее? Или безопаснее?]
Чем?
[Чем знакомым?]
Ну, это было не выгоднее по той простой причине, что знакомый не брал за комиссию. Но, во-первых, среди знакомых могло не найтись покупателя — раз. Во-вторых, этически к такого рода операциям у советского человека была привита\ стойкое, так сказать, негативное отношение. Торговец — это плохо, вот так сказать, вот это как бы это спекулянт, это торговец, это, вообще говоря, такого рода занятие порицалось. И далеко не каждый был готов, так сказать, предстать в таком амплуа перед своими знакомыми, скорее он был склонен это скрыть, понимаете. Поэтому либо можно было продать какому-то далеко человеку находящемуся, но тут был риск, а через комиссионку — вопроса нет. Там в комиссионке обязательно у тебя паспорт заполняли, так что это не анонимно, это все так. Вещи, так сказать, там лежали, пока не придет… не востребуется вещь, а если уж слишком долго лежит там, были сроки определенные, то тогда ее уценяли еще сильнее, ну, с согласия человека, он мог забрать ее назад, заплатив только за комиссию. Вот, так что это тоже было.
Портные
И вот портного… то есть работа портных, профессиональных и непрофессиональных, ценилась сильно, и портные обсуживали, так сказать… Вот это шитье — это входило в этот самый, вот в одно из таких домашних ремесел, чрезвычайно широко распространенных. Поэтому, кстати сказать, были очень распространены и ценились швейные машинки. Машинки были, в основном, старые, это были «зингеровские» какие-нибудь там и так далее, потому что вот новые машинки… Во-первых, они были хуже, в общем, так сказать, те, которые стали появляться потом, электрические и прочее. Ну, люди не очень к ним привыкали, человек консервативен. Ну, лучше всего была, значит, там, машинка с ножным приводом, с такой как бы, так сказать, качающейся такой педалью под ногой, так сказать, поскольку рука тогда не это… Но бывали и ручные, вот стоит там такая машинка.
[Это более поздние, по-моему, ручные, да? Или нет?]
Нет, нет, это тоже старые у нас.
[Я тоже помню дома эти.]
Стоит такая. Сейчас уже, видимо, нет мастеров, которые могли бы отладить ее, она не сломанная, но просто там существует сложная довольно наладка, так сказать, всех этих ее… механической части такой. Соответственно, ценились всякие, так сказать, нитки, там, и прочее. В ходу было вышивание, вышивать умели многие и любили этим заниматься. Вышивали обычно на пяльцах. Знаете пяльцы что такое, да? Вот, в общем вполне вышивали, там, специальными нитками.
[А с нитками для вышивания не было проблем?]
Ну, вот как-то было вроде бы… этого я не знаю, поскольку у меня в доме этим никто не занимался. Но вот эти нитки мулине, их, так сказать, надо было как-то там, возможно, доставать. Огромное количество вещей в Советском Союзе надо было не покупать, а доставать, это да. И это дело было.
Самодельные игрушки и мир звуков
Ну, вот из таких что еще? Что я помню из своего… из детских таких вещей — это то, что мы сами делали, там, целый ряд вещей, ну, типа игрушек, там, скажем, например. Во-первых, самокат, это вот одна из самых таких распространенных самодельных вещей. Это было две доски, они были, значит, соединенные вот так вот под прямым углом, плоскостью так вот. И для того, для того, чтобы сделать самокат, нужно было как минимум три подшипника. Подшипники, как я понимаю, доставались или воровались на каких-то заводах, значит, их было много. Значит, подшипник насаживался на ось, два маленьких подшипника шли на заднем, так сказать, сзади, и один большой — под этой самой доской с распялкой, рулевой распялкой, значит, под ним, значит, стояло этот самый… Ну, это требовало определенных… был определенный навык, был какой-то, так сказать, там, умение это все делать. И самокаты эти, они были вот из-за подшипника, из-за того, что как бы никакого, ну, никаких способов приглушить этот жуткий звук, который издавали, когда этот по асфальту катился вот на таком подшипнике. Это, знаете, дай бог. Они были слышны издалека и очень, так сказать, очень так…
Вообще мир звуков — это вообще отдельная история, надо сказать, конечно, он тоже достаточно… достаточно важен. В мире звуков, знаете, вот это… ну, до отмены автомобильных гудков — их было очень много. Этот перезвон шел, знаете, как птичье пение прямо, так сказать, вот так вот, потому что тон был разный, машины были, там, более басовитые, более высокие, более такие-сякие. И это «бибиканье» было, так сказать, по всему городу. Конечно, не было такого количества автомобилей, как сейчас, но все-таки их было много. Их запретили где-то в 50-е годы, я сейчас не помню, когда. Ну, видимо, это довольно легко даже и устанавливается. И как-то стало сразу странно. Звук этого самого вот самоката, да, такой звук самоката, очень… очень определенный.
Еще была такая штука, я не знаю, как ее назвать. Это было колесо, которое представляло собой обод либо от старой электроплитки, которое надевалось на… поверх, ну как бы сказать, этой самой керамической основы, где… в которую вкладывалась спираль, вот такой был опыт. Либо какой-то другой. Но главное, чтобы это было круглое железное и могло катиться. Но для того, чтобы оно катилось ровно, к нему была такая, ну, как бы сказать, была такая металлическая из толстой проволоки такая палка. Она была похожа на кочергу, пожалуй, так скажем, на длинную довольно кочергу, но тоньше, естественно. Кочерга все-таки массивная и тяжелая, а это была не тяжелая вещь. Ну вот, значит, у нее была какая-то условная рукоятка и даже было загнуто иногда, чтобы было удобно держать, а на конце ее был крюк, крючок, повернутый под прямым углом к оси, так сказать, этой самой, понимаете, вот. И катило, значит там… катящее вот это колесо бежал, подталкивая этим крюком и не давая упасть, так сказать. Звук тоже был от соприкосновения этой проволоки с этим колесом, тоже такой жестяной, визгливый, достаточно громкий так вот. Это тоже был такой, так сказать, такой звук. Вот, я не знаю, чем это заменилось. По-моему, ничем.
[Это осталось. Я совершенно точно то же самое делал в детстве, это были старые детские колеса без шины.]
Ну, от детского, да, да, да.
[Необязательно от детского, они довольно большие были.]
Ну, большие были. Я не помню больших. Обычно колеса были вот такого примерно размера, так сказать. Это могло, кстати, быть колесо от детского велосипеда.
[Обручи от бочки мы катали на самом деле.]
Обруч от бочки, да, да. Обруч от бочки — это хорошо.
[Называлось это…]
Да, да, да. У нас это не называлось никак. Я помню вот… я не помню названия, я помню само по себе вот, само по себе это развлечение, да, это было.
[А вы катали такой круг?]
Ну, видимо, да. Видимо, да.
[И самокат у вас был?]
Самокат — не помню, вы знаете. Нет, самоката у меня своего не было. Ну, ведь понимаете, там было много вещей такого общественного типа, скажем так. Кто-то умел сделать — ну дай покататься, ну, пожалуйста, господи, так. Нет, если не даст — жадина. Так что в общем это самое, тоже так не очень-то не дашь. Не помню, не помню, нет. Конечно, было много чего… Существовали пособия по разного рода изготовлениям всего на свете и так далее, начиная от всяких, так сказать, там, домашних садовых, особенно вот загородных, так сказать, разных вещей, и кончая чем-то даже и в городе. Но сейчас я вот чего-то такое… Чего еще делали руками? Ну да, зажигалки — это после войны, это не очень долго все-таки продолжалось, какие-то… Откуда они брались, я не помню, чтобы их продавали. Вообще вроде бы все-таки продавали, но позже это было. И я помню, что была большая проблема с бензином, потому что там заливался керосин, керосин дико вонючий и, в общем, как-то это было неприятно. Керосин — это был керосиновые лавки, керосиновые, так сказать, это самое, передвижные керосиновые эти самые, торговля в бочках, там. Керосин — было не проблема, потому что было очень много керосина. А вот этот самый, а бензин — это надо было к шоферу, а шоферов было не так уж много. Ну, много, но это не было массовым явлением, вот, и тоже даст не даст. Потом надо было это во флакончик, ну, чтобы флаконы этого бензина продавались в магазине, я такого не помню. Может быть, сильно позже, вот. Сильно позже. По-моему, это уже было близко к появлению газовых зажигалок. Проблемой было всё, крем… кремни для зажигалок — это тоже была проблема.
[Вот это колесико кремниевое, да?]
Да, да.
[Оно делалось самостоятельно?]
Они продавались отдельно. Они продавались отдельно. По-моему, у меня даже валяется где-то этот самый… Они продавались отдельно вот какими-то там… поштучно даже, по-моему, продавались. Были ведь, вот были вещи, которые сейчас трудно себе представить, с которыми мы очень сжились.
Шариковые ручки
Там, когда появились авторучки шариковые, шариковые ручки, они… мы… значит, было большое количество мастерских по зарядке шариковых паст и шариковых ручек. Были даже и домашние приборы, но с ними было трудно, конечно, иметь дело. Вот, были сменные баллончики. Значит, этот самый носик с шариком, у него был, значит вот, металлический выход, на него надевался резиновый сменный баллончик. Срезалась как бы его одна сторона с пробочкой такой, он был пробкой герметически закрыт с двух сторон, срезалось это и надевалось на него, ну, там она затекала туда, и дальше писалось. Потом это снималось и надевался новый. Это одна история. Вторая история — то, что ручку, особенно с металлическим баллончиком, он бывал такой, так сказать, вот сменный, а бывал ведь просто постоянный, ну, из какого-то металла, там. Его можно было зарядить, заряжали его следующим образом. Значит, был… паста была обычно двух цветов — черная и синяя, и они были у зарядильщика, ну, я не знаю, как его назвать, это специальные такие мастерские были, ну как… точки такие. Иногда там же чинили ручки тоже, то есть не иногда, а даже очень часто, шариковые и всякие ручки, вот, ручки чинили. Это, как бы сказать, ну как сказать, такой баллон с маленьким конусообразным отверстием и такой рукояткой, которая выдавливала пасту через это отверстие. Понимаете? Вот, тогда, значит, делалось следующее. Он брал этот самый стержень шариковой ручки вместе с шариком, специальной иглой выдавливал шарик с другой стороны, так сказать, это самое, его выдавливали на специальную, так сказать, на специальную такую площадочку с ячеечками небольшими, чтобы он не потерялся, он же маленький. Потом эту, значит, открытым, значит, местом, где должен быть шарик, его прикладывали к этому вот, к этому выходу, и он, так сказать, под давлением наполнял это пастой. И, значит, потом он всаживал шарик на место в гнездо. Конечно, от таких вот операций шарик мялся, и в общем это не очень было хорошо. Ну, а что делать-то, понимаете. И вот, значит, да, были, значит, вот эти мастерские. Это, конечно, были какие-то специальные машинки, чтобы это сделать дома, но надо сказать, что я никогда такими вещами не занимался. Это грязная вещь. Этот самый, этот человек в халате весь перемазанный, в темном халате, весь перемазанный, значит, этой пастой, руки все у него синие, черные совершенно, там, и вообще всё у него такое в этой штуке [смеется]. Я помню, что последний человек, у которого я заправлял такое, таким образом, которого я помню, по крайней мере, может быть, они были и позже, наверное, были позже, это было вот в старом МГУ на Моховой. И его, значит, его будочка стояла там, где проход к истфаку, к тогдашнему истфаку. Это, значит, вот проходишь скверик, где был филфак, где сейчас… Востфак, восточный факультет, вот этот скверик. Если идти в сторону, ну, как бы сказать, к Тверской, в направлении к Тверской, то вот, значит, дальше такой проем идет. И вот там стояла эта его будочка. Были, наверное, и более поздние. Это долго было, это долго было. Шариковые ручки были большой ценностью, они сначала были в этом самом, в 40-е еще годы, потом они пропали как класс, их долго не было. А потом они появились уже в импортном, так сказать, виде. У меня где-то сохранился этот, так сказать, образец старой этой самой ручки, причем они бывали нарядные такие, вполне приятные, там, и так далее. Откуда в это время бралась паста, я не помню просто по той причине, что мне тогда еще в те годы заряжать еще ничего не приходилось. А потом они появились ровным счетом тогда, когда мы были где-то в старших классах, следовательно, какая-то вторая половина 50-х. Почему помню, потому что нам запрещали писать шариковой ручкой, вот это, значит, было…
[нрзб. 0:51:16]
Да, ну, это было целая история, и шариковыми… Шариковыми не в коем случае, даже перьевыми не разрешали писать.
[В 90-е годы, в 92-м, соответственно, в 91-м, 89-м, 93-й, по-моему, еще, запрещали писать только-только появившимися гелевыми или капиллярными ручками, вменяя всем в обязанность писать шариковыми за 40 копеек, вот эти вот пластиковые тоненькие были. Причем была совершенно какая-то безумная мотивация, да, о том, что рука от этих якобы не устает.]
Вот это, это… Мотивации были те же самые и тогда, абсолютно то же самое, все-все то же самое. Это некоторый такой консерватизм, да, эти пишущие средства — это болезненная вещь для школы, это да. А вы знаете, был еще один вид ручки, который полностью исчез впоследствии, сохранился только для… только для… только в каких-то очень специальных вещах, они называются «игольчатые». Что это такое? Это было тогда, когда… до того, как пропали шариковые, когда были шариковые, перьевая и игольчатые. Игольчатая — она была построена, ну вот, сколько я помню, по принципу, как, знаете, этот самый уличный рукомойник. Знаете как? Ну, помните, как устроен уличный рукомойник? Значит, емкость с водой, и, значит, когда ты нажимаешь снизу на эту самую штуку, то, значит, течет вода оттуда. И вот, значит, конус игольчатой ручки заканчивался тоненькой-тоненькой какой-то вот штучкой, иголочкой такой, которая выступала оттуда.
[Закругленной тоже?]
Ну как сказать, ну, как у шариковой ручки, но только вместо шарика оттуда торчала такая как бы иголочка, не иголочка, она не острая была, естественно, она была тупая, но тоненькая очень, такой стерженек такой. И когда вы, значит, нажимали на бумагу, она приоткрывала вот ровно таким же образом клапан с чернилами, которые были там и тонкой, ну вот так писала как-то. Как она писала, я не помню.
[Чернила подавались на иголочку…]
Да, чернила подавались на иголочку, там, и так далее. Быстроумная вещь, так что вот такая это как-то так сказать таким образом это действительно… Потом эта форма ушла и больше никогда не возвращалась больше.
[Это трансформировалось в какой-то микс перьевой ручки и игольчатой.]
И что-то, знаете, что-то типа вот есть… Это, кажется, есть в каких-то, было во всяком случае до фломастера, так сказать, когда фломастер всё это забил, конечно, впоследствии. А вот плакатные какие-то для каких-то таких целей, по-моему, это всё было все-таки потом. А тогда это была такой тип ручки. Вот, ручка же ведь такая ша… авторучка называлась «вечное перо».
[Это она называлась, да?]
Нет, «вечное перо» называлась всякая авторучка, любая авторучка называлась «вечное перо», но главным образом чернильная, потому что там было перо, а у этих-то перьев не было. Потом, когда появились… в 50-е годы появились китайские ручки очень хорошие, они шариковые руч… не шариковые, шариковые позднее, а это вот перьевые ручки, сначала шариковых не было, вот, они были… Это когда началась торговля с Китаем уже Мао Цзэдуновским, и эти ручки, это были, говорят, национализированные паркеровские заводы просто. Ну, поскольку китайцы работать умеют, там всё, так сказать, у них продолжалась та же самая технология. И эти вот ручки, они дорого стоили по тем временам, но, что называется, того стоило. Было, значит, два сорта: одна с золотым пером, а другая вот не с золотым пером, не знаю, каким. Но обе были хорошие, но с золотым пером, конечно, особенно хорошая, обычно с закрытым, то есть, так сказать, только перы. обычно только кончик перышка торчал оттуда. Вот да, это, конечно, шик был иметь такую ручку. Да, так вот, возвращаясь к тому, что еще делали, что еще делали, делали, так сказать, делали дома. Кроме того, что шили, кроме того, что делали много чего для детей, включая шитье кукол, там, и так далее, потому что всё стоило денег, денег было мало. И то, что предлагалось, было в общем очень небольшом количестве на самом деле. Теперь, значит… сейчас, что же еще было такое из домашних вещей…
Домашняя кулинария, ресторан «Прага», «Кулинария», сыры в 1960-е
[На самом деле даже не столько из домашних, хотя можно и это, и интересно. А вот продукты делали, Сергей Юрьевич, или они все покупались?]
Ну, продукты, вы знаете…
[Ну, там, сметана, например.]
Ну, много чего делали. Творог делали, сме… Сметану не помню, чтобы делали, но, возможно, хотя я не помню, чтобы мы делали. Конечно, квасили простоквашу. Это уж, так сказать, святое дело. Потому что молоко, к которому не были добавлены никакая, так сказать… современное молоко же не прокисает. А тогда простокваша — купил молоко, а на следующее утро оно прокисло естественным образом. Простокваша была прекрасная и, значит, из нее можно было делать творог. Естественно, делали творожники, сырники, блины, всякие кондитерские изделия, ну, выпечку какую-то свою домашнюю, оладьи, блины и так далее, пирожки. Домашняя кулинария была очень распространена. Но, скажем, например, салаты, делались обычно только на праздник. Блины могли делать в разное время, хотя скорее к Масленице. Пирожки в любое время, когда, так сказать, когда угодно. Фарш для пирожков изготавливался собственноручно и всегда практически. Ну, фарш можно было купить в магазине. Дело в том, что мясной фарш, провернутое мясо, продавался в магазине, он тоже был нескольких сортов. Потом, ну что еще? Да практически… Ведь понимаете, полуфабрикаты появились позднее.
[Кулинария как жанр 70-х, да?]
Может быть, раньше, может быть, 60-е. Первая кулинария, которую я помню, это когда открылся ресторан «Прага», ну, весь комбинат, так сказать, там и ресторан, и кафе, там два даже кафе. С одной стороны было… то, которое со стороны теперь Нового Арбата, оно, там было такое, там было кафе… Ресторан был наверху с террасой. Кафе здесь было с этой стороны. Значит, такое кафе, по-моему, как бы сидячее. А со стороны Арбата еще было такое, знаете, вот, приходишь, там, выпить действительно кофе, бульон или чего, ну, там не было стульев, это были высокие круглые столики такие, круглые, там, и так далее. И был магазин Кулинария. И был в этом магазине отдел с одной стороны кондитерский, где продавался на то время наш лучший торт, «Пражский» называющийся. И, ну, какие-то другие сласти тоже, но, конечно, туда ездили только за «Пражским» тортом. Вот, пирожные какие-то еще были. И, кроме того, был… и была кулинария такая, несладкая, так сказать, это самое там, какая-то мясная, овощная, там, и так далее. Помню, что первые впечатления, когда входишь в магазин и видишь, что на прилавке под стеклом лежит вареная картошка, впечатление было дикое, потому что картошка — это то, что варят дома, естественно, так сказать, это зачем? Хотя потом появлялось, так сказать, вот предательская мысль, что как это хорошо, что ее не надо чистить, мыть, варить, а вот прямо взял, она готовая уже [смеется]. Ну что еще? Масло не делали, это сложно. Были вещи технологически сложные. Были вещи, которые требовали дополнительной, ну, я не знаю, там, дополнительных каких-то вещей, которых не было в обиходе. Дрожжи были, а вот, скажем, там, это самое, там, скажем, какая-нибудь закваска для кефира — ну где ее возьмешь, понимаете? Хотя я помню, был такой, такой способ, там, купил бутылку кефира, выпил, не вымыл и налил молока. Считалось, что сквасится вроде бы в кефир, по-моему, это не так, но тем не менее, в общем это самое вот как бы оставляли старую часть этого самого, закваски, ну как бы в качестве закваски, часть… Еще для того, чтобы сквасить простоквашу, клали кусочек черного хлеба в молоко, вроде помогало. Вот, ну, конечно, там всякие, так сказать, там эти самые, там… варенец, там, или ряженка, там — это тоже могли сделать. Но это чаще все-таки в дерев… в сельских условиях, потому что для этого нужна была печь настоящая, в духовке это как-то не получалось. Вот, да.
[Вы сказали, вот резали салаты на праздники.]
Салаты на праздники, да.
[Что такое салат?]
«Оливье».
[Вот это основной, да?]
Да, основное — «Оливье». Это я помню, это очень хорошо помню. Я помню, как это скучное какое-то занятие, нарезание этого самого. Но у меня моя память связана уже с моим, так сказать, с моей собственной юностью, там, когда мы где-то будучи уже в классе седьмом примерно, а нет, в классе… да, в седьмом-восьмом, когда мы уже собирались на свои вечеринки, так сказать, там, уже с девчонками. И нас, как ничего не умеющих, ставили резать чего-нибудь там, ту же самую картошку, морковь, там, и так далее. Вот, это было как-то очень скучно, потому что девочки делали что-то более такое, ну, осмысленное, так сказать [смеется], для чего требовались какие-то навыки. А нам — вот что-то механическое, почистить картошку или еще чего-то, вот такого рода.
[А вот это вот herring under fur coat, то, что называется «селедкой под шубой»?]
«Селедка под шубой» для меня более поздняя вещь, я не помню. Тогда «селедку под шубой» не помню, хотя возможно было. Было, я помню, две формы — салат и винегрет. Салат — это «Оливье», винегрет — это винегрет. И то, и другое, кстати сказать, подавалось в столовых, в таких, так сказать, в салатницах таких квадратных с отогнутыми краями, вот в таких небольших мисочках это продавалось, и сейчас, по-моему, продается. Удивительно консервативная вещь — это кухня. Общепит сейчас, так сказать, я там не знаю. Ну, конечно, в хороших ресторанах, кафе уже все сильно изменилось. А вот зайди в какую-нибудь рабочую столовую или в какой-нибудь провинциальный дом отдыха — всё то же самое, что во все последние столетия, я бы сказал, по-моему, абсолютно, так сказать. Салат, компот, суп, котлета с макаронами или чем еще.
[Гречка, картошка как вариант, да.]
Гречка, капуста, да, тушеная капуста и так далее, да. В больнице где-нибудь, все абсолютно одина… одно и то же. Знаете, вот интересная была вещь, когда мне много раз приходило в голову, что чем характерна, ну, вот эта по крайней мере сторона советской жизни — это ограничено исчислимым и удивительно устойчивым ассортиментом на протяжении что называется десятилетий. Там вот существовал, допустим, там, например, я не знаю, пять сортов сыра, ну, может больше, чем пять, но все равно. Был «Швейцарский», «Российский», «Ярославский», «Пошехонский», кажется, позже, но может быть уже и был, и какой-то еще.
[«Костромской» или «Голландский»?]
«Костромской», «Голландский», да, «Костромской», «Голландский». Ну вот было, так сказать, там, ну не больше десяти точно. И вот это только на протяжении, там, многих-многих лет, не обновлялось никогда и стоило более-менее одни и те же деньги. Вот, там, «Швейцарский» сыр стоил 3.90, ну, или 39 рублей форменных, там, 3.90. Это высший сорт, он был самый вкусный, это типа [нрзб. 1:04:06] сыра нынешнего, скажем.
[Островатый.]
А?
[Чуть островатый.]
Да, да, да, он приятный, вполне хороший был сыр. Он был лучше, с моей точки зрения, чем тот вульгарный [нрзб. 1:04:17], который мы сейчас покупаем, он вкуснее был. «Швейцарский» он назывался, ну, довольно нелепо, в Швейцарии, я не знаю, сколько сортов сыра [нрзб. 1:04:27] образом. Ну, вот да. Из иностранных, кстати сказать, швейцарский и голландский, всё. Еще был «Литовский» какой-то, что для Литвы тоже, потому что все их «Лилипутасы», «Сарамбинос», там, и прочее, у них там много чего есть. Но у нас был один, который назывался «Литовский» и делался наверняка не в Литве. Вот был «Ярославский», «Костромской», там, и так далее. Был «Российский», «Советский» — какой-то из них появился позднее, какой-то раньше был. Импортных не было, импортные, естественно, появились позже.
Сигареты, козьи ножки, самокрутки
И, там, количество сортов папирос, сигарет, там были, там, там, сигареты, там… «Памир», «Дукат», значит, это самое, «Дукат», «Прима», немножко позже ароматные, сначала их не было, ментоловые еще позже, ой, вот, значит…
[С трудом могу себе представить, что такое в советское время ментоловые сигареты.]
Они острые были, они были действительно, знаете, там, горло перехватывало, причем именно от ментола, а не от табака. Это было, боль.
[Леденцы-то были «Холодок».]
Да, действительно. Это вот, знаете.
[А вы еще говорили, были какие-то болгарские.]
Это позже, это немножко позже. Вы знаете, это так сказать, то, что я помню сейчас, то, что я вспоминаю, это, в основном, все-таки там до первой половины 50-х годов, вот это примерно так. И папиросы тоже…
[«Друг»? «Друг» тоже позже появились?]
Нет, «Друг» был. Нет, был «Друг», это дорогие, это не массовые. «Друг» и «Тройка». И, так сказать, это дорогие сигареты, которые, там, себе обычный… «Казбек» — самые дорогие сигареты, которые, так сказать, мог себе позволить обычный рядовой гражданин, это был «Казбек». «В ответ, открыв «Казбека» пачку, Сказал ей Костя с холодком: «Вы интересная чудачка, Но дело, видите ли, в том…». «Казбека» пачку. Они были в картонной открывающейся коробке, то есть как бы, так сказать, такой, ну, а-ля портсигар, в отличие от всех предыдущих, которые были, ну, в пачках из плотной бумаги, которую надо было надорвать и, значит, оттуда вновь вытрясать.
[Вытряхивать или выбивать.]
А?
[Выбивать можно было.]
Да. Так их стукали немножко по этому самому, либо по ногтю, либо по столу так немножко, чтобы сыпался табак, который скапливался в бумажном мундштуке папиросы, именно папиросы, не сигареты, папиросы. Папиросы курили много, больше, чем сигареты. Сигареты курили практически исключительно через мундштуки. Вот, мундштуков было много и это была отдельная история в общем такая приятная, были янтарные мундштуки, были, там, всякие пластмассовые. Потом стали появляться технические ухищрения, мундштук, который был… выбивал сигарету, чинарик, значит, этот самый, выкуренный. Там нажимаешь, пружинка выдавливала, значит, его оттуда. Вот, мундштуки с фильтрами. Мундштук, в котором, так сказать, был такой, ну, как сказать, вкладывалась такая спиралька как бы, скрученной спиралью пластиночка такая, вот как бы там она в центре была, и надо сказать, что это, конечно, ой… Это знаете, когда ее вынимаешь, после того как несколько раз поку… попользуешься мундштуком, видишь, как она… с нее течет эта коричневая жижа, так сказать, это никотин, осевший на ней. Как-то становится не по себе, что все это вообще… что в тебе. А были фильтры, такие патроны, фильтры — это такие специальные, были специальные мундштуки, внутри которых было место для вкладывания этого самого антиникотинового патрона. Патроны были заполнены какой-то, какими-то кристаллами, у них был, значит, ну, такой решетчатый вход и выход, а так они имели вид такой, ну, гильзы небольшой, пластмассовой гильзы прозрачной, которая, значит, вкладывали туда, завинчивали. Кстати, бывал еще мундштук, который с антиникотиновым патроном, время от времени его сменять надо было, через какое-то время, естественно, и который еще и выталкивал чинарик, то это совсем красиво. Вот, значит это самое, да, это мундштуки. Вот так вот поскольку потом… вот сигареты с фильтром, то есть то что сейчас сигарет без фильтра собственно и нету, они все с фильтром.
[Есть.]
Есть?
[Конечно. Та же самая «Прима» на самом деле.]
А?
[«Прима», часть «Тройки», которая тоже дожила до нас.]
Дожила, да?
[Да, да, дожила вполне. Я «Приму» только знаю. Еще какие-то есть модификации этой «Примы» сейчас.]
[Производится до сих пор?]
Да, вот это самое, потому что мы познакомились с фильтром, с сигаретой с фильтром, мы познакомились только с иностранными. По-моему, это были все-таки, какой-то сорт болгарских, там, какой-то сорт болгарских, который, значит, был сделан с фильтром, и мы тогда узнали, что такое фильтр. А до этого, как говорится, курили сигареты, у которых этот табак торчал с двух сторон, и с той, и с другой стороны в одинаковой степени. Она была совершенно, так сказать, там… И это был некоторый, так сказать, некоторое искусство, там ее как-то вот так, так сказать, кончик, который ты брал в рот, значит, его немножечко так примять, чтобы табак не лез. Ну вот для того и мундштуки. Вот, трубки меньше, но были люди, любившие и трубки. Думаю, не больше, чем сейчас, примерно процент, наверное, один и тот же. Трубочный табак имел обаятельнейший запах, по-моему, «Герцеговина Флор» назывался этот самый, такой табак, он действительно замечательно пах, он продавался в красивых коробках. Ну, еще были такие оригиналы, которые из них крутили самокрутки. Знаете, что такое «самокрутка», да?
[Да.]
Были «козьи ножки», были «самокрутки». «Козья ножка» — это… значит, это такой, как сказать, это такой узкий пакетик такой вот, так сказать, конический, который заострен на конце, но такой конический пакетик, который сворачивался, там, из газеты или чего еще, и туда засыпался табак, утрамбовывался пальцем, потом, значит, он закрывался и конец сгибался, получалось что-то вот такое вот. Это «козьей ножкой» потому и называлось, вот ее, значит, курили, это «козья ножка». Самокрутка — это некая свернутая сигарета, вот свернутая вручную. Это было большое искусство. «Козью ножку» свернуть было несложно, самокрутку, конечно, это была проблема, потому что это надо было из этого бумажку… ее так, так сказать, ее изгибали такой рубчик, туда насыпался табак, который почему-то разравнивался пальцами.
[Это и сейчас так. Я умею крутить, ровно так: разравнивается…]
Да, разравнивается, причем посередке получался какой-то малюсенький желобок, зачем, не знаю. Но не до самого конца, чтобы из краев не сыпался. И потом вот надо было его завернуть так в трубочку, понимаете? Облизнуть край языком и залепить его. Значит, тогда получалась самокрутка.
[Там была сложность в том, что табак был очень сухой на самом деле, поэтому завернуть было сложно. Сейчас он продается такой чуть-чуть влажноватый, вроде как он чем-то увлажнен, здесь все просто. А сухой совершенно невозможно, с газетой крутить, на руке скользят.]
«Козья ножка», по-моему, больше употреблялась для махорки, которая все-таки крошкой. Ее вообще в самокрутку трудно свернуть, потому что она крупная, довольно крупная, крошкой, поэтому ее, так сказать, это самое. Так вот я говорю, что эти сорта сыра, сорта водки, сорта, значит, этого самого, там, ну, сигарет, папирос, вина — всё в количестве, там, пять-семь, десяток, так сказать, разновидностей с устойчивой ценой, не меняющейся десятилетиями, по-моему. И казалось — а зачем иначе? И так же этот самый, там, винегрет и салат. Там, щи да каша, и так далее.
Столовые, как квашеная капуста помогает от излучения
[Яйцо под майонезом.]
А? Яйцо под майонезом, да. Под майонезом, по моим ощущениям, позднее, но вы знаете, это ведь вопрос еще личного биографического опыта, потому что, допустим, когда я учился в школе, я обедал дома. И для меня как-то, так сказать, куда-то там пойти, куда-то в столовую — это было странно. Хотя в старших классах мы уже ходили. Нам давали, там, какой-нибудь, там, на это самое, на перекусывать. У нас столовой не было в школе, школа была бедная, был буфет с чем-то ужасным там, так сказать, там в подвале, вот и там особенно… мы туда не ходили. А вот иногда после школы мы заглядывали в какое-нибудь кафе и вполне ели. И просто вот для меня это появилось тогда, когда я там оказался, там, в кафе, в какой-то столовой, там, и так далее. Это не значит, что этого раньше не было вот этого.
[Вообще интересны в этой связи специалитеты различные, да, причем региональные. На Сахалине это обязательно включалось в любую столовую, это кимхи — это квашеные овощи, ну то, что «корейская капуста» называется. Было обязательно в качестве салата и раньше рядом с «Оливье», наверное, стояло. А в Архангельске, я там прожил сколько, семь лет, и в университете, в основном, учился, и конец школы, в любой — школьной, университетской столовой — вместо булочек были шаньги, такие вот лепешки на сметане сделанные, местное архангельское блюдо. Это было совершенно нормально — поел шаньгу с чаем. Представить себе на Сахалине невозможно, здесь тоже совершенно.]
Тогда вот, значит, у нас было сначала бесплатный хлеб на столах. Это было большое спасение, потому что можно было взять стакан чая без сахара, это минимум, что можно взять там, дешевле ничего уже нету. И, значит, садиться за стол, кушай, надкусывай хлеб, который там стоит, поскольку он стоит в обязательном порядке, и даже тебе его будут обновлять, если… Ну, конечно, служащие столовой, ведь еще самообслуживания не было в это время, оно появилось позже. Значит, обязательно официантка, которая будет на тебя косо смотреть, что ты место занимаешь, и скажет: «А ну, пошел отсюда, в общем, хватит, наелся, достаточно. Иди себе, гуляй». Вот, потом было, появилась бесплатная капуста квашеная. Это причем при этом была такая, как бы это скажем, была такая легенда. Она связана была с тем, что существовало мнение, что квашеная капуста она хороша от стронция, ну вот от излучений. И якобы эту квашеную капусту стали ставить везде на столы, потому что, значит, население вот, значит, спасалось вот от этого самого, от этих излучений. Соответственно, это связано, видимо, было по времени с тем периодом, когда шли активные испытания атомного оружия, когда они еще не были запрещены. И в общем такой психоз, ну, такой он был не очень выходящий на поверхность, он присутствовал, конечно, в народе. Страх перед невидимой какой-то вот, невидимым, так сказать, вредом, который, так сказать, не пахнет ничем никак ни это самое, вот он, так сказать, воздействует. Ну как и сам страх перед атомной бомбой. Он был, конечно.
Испытания атомной бомы, занятия по гражданской самообороне
[Она информация об испытаниях была распро… как попадала к людям? Это как-то в газетах печатали?]
Какие газеты, о чем вы говорите. Нет, ну, сарафанное радио работало вообще говоря. Это было, так сказать, такое… такая вещь, которую, видимо, невозможно перекрыть и уничтожить, так сказать, и так далее. Ни в каких газетах ничего такого не было. Если писали об испытаниях, то это, значит, американцы испытывали. Про наши испытания, естественно, никто нигде ничего не говорил. Вообще вся эта сфера была засекречена до предела, вот до предела, насколько только возможно. Но разговоров было много. И надо сказать, что одним из источников были предметы типа гражданской обороны. Они установились, я не помню, когда, но они у нас еще в школе были в рамках предмета, который назывался военное дело, и вел их наш военрук.
[Потом — ОБЖ.]
Это, так сказать, да. И чудовищные по исполнению и по, в общем… я даже не знаю, у меня слов нету, вот плакаты, которые там были, потом даже диафильмы, а потом, может быть, и фильмы, которые, значит, нам показывали на всем этом, которые методично объясняли, что делать, когда поблизости взрывается атомная бомба [смеется]. Нам было абсолютно всем, всему населению было понятно, что делать ничего не надо, поскольку совершенно делать что-либо бессмысленно. Ну как был анекдот, который держался, там, это самое: что делать, там, закутаться простыней и медленно ползти к кладбищу. Почему медленно? Чтобы не создавать паники. Это анекдот, в общем, того времени. И там было показано, значит, был нарисован атомный гриб, который, ну я бы сказал, взрывается где-то так в километре примерно от героя, который на переднем плане лежит, закрыв вот так закрыв голову руками, за каким-то пеньком таким или каким-то пригорком [смеется], видимо, значит, там. Там, значит, объяснялось сухим языком, что, значит, надо как-то уберечься от вспышки, от того, от сего, от взрывной волны, за пеньком [смеется]. Ну и так далее. Надо сказать, что это очень стимулировало, конечно, разного рода страхи. Поскольку большая часть населения проходила так или иначе через такого рода, потому что это было и на работе, это было и в этом самом, в школе, это было и в институте, это было повсюду абсолютно. Знаете, последнее, что я… когда мне приходилось в общем присутствовать на такого рода занятиях, они… когда я уже работал в ИМЛИ. Они назывались ГрОб — гражданская оборона. ГрОб. И проводил их у нас, так сказать, ответственный за это человек вот был, его фамилия была Сирота, в ИМЛИ. Он был грустный человек, понимавший нелепость всего этого в общем, отставной военный, естественно, вот, понимавший нелепость всего этого, но что было делать, когда надо было, значит, это самое, вот… Такая работа. И там тогда ИМЛИ принадлежал соседний флигель, в котором в холодной полутемной, очень мрачной комнате, которая так и называлась — ГрОб, в которой Сирота, значит, нам сообщал, что это самое [смеется]. Вот этот самый, значит, там показывал все те же самые, те же самые плакаты висели на стенах с аляповатейшими, значит, вот, знаете, вот, как Остап Бендер рисовал, такого примерно уровня, со всеми теми же… И всё то же, вот не изменилось ничего абсолютно, понимаете? Потом эти самые, я помню, как он говорил… Да, у нас были личные аптечки у каждого, но аптечки эти… мы должны были за них расписаться, что нам их выдали, и мы должны были их тут же сдать Сироте. Мы ему, конечно, сдали. Он объяснял, как ими пользоваться. Вот значит в первые 10 минут после объявления тревоги… Мы говорим, мы работаем-то не здесь ведь вообще, мы сидим в библиотеках, там, и так далее. Как нам с этим быть? Ну, надо приехать, говорил он, так сказать, задумчиво [смеется]. Получить эту самую аптечку. Вот, так что, так сказать, такая… Это какая-то отдельная сторона жизни, к которой никто не относился серьезно, а это было большое ведомство какое-то, которое этим занималось. Я не знаю, как оно называлось, но во всяком случае это было какое-то… Может быть, это ДОСААФ, может быть, это еще кто-то, я не знаю. Но это было какое-то большое мощное ведомство, сетью покрывшее всю страну и которое было обязано весь этот бред, так сказать, там… который, конечно, по результату исключительно и только способствовал возникновению панических, так сказать, настроений, но подсознательно даже, так скажем.
[Анекдот какой-то вспомнился.]
А?
[Начало анекдота не помню. Но когда спрашивает политрук солдата во время занятий по военной подготовке, что должен делать солдат, когда на него надвигается облако ядерного взрыва. Все молчат. Настоящий солдат должен снять сапоги, чтобы раскаленный металл не загадил казенную обувь. [смеются]. Абсурд. Не накапал, да, на казенную обувь.]
Вот так оно… Это примерно так и было, вообще говоря. Действительно какая-то такая ахинея. И вообще… вообще в каком-то смысле у меня такое ощущение, что государство губит не экономика. Государство губит бред, бессмысленность, вздор, который вот как бы сказать захватывает, когда утрачивается… ну вот, как по пословице, что если кого господь погубить хочет, лишает разума. Вот когда уходит разум, то это начало конца. Вот. Ну о чем еще вам рассказать?
Алкогольные напитки, самогон
[Маленький перерыв, может быть? Я «козью ножку» сверну. Я сворачивал, мы в детстве занимались совершенно какой-то дуростью, поскольку нам про это рассказывали более старшие товарищи. Курить у нас не было ничего, это 90-е годы, совершенно безденежные. Тем более нам ничего не продавали, наверное, всё это. Хотя вот какой-то одеколон или водку в банках, «Черная смерть» называлась. 90-е годы — это отдельная история].
Не «Тройной»?
[Нет-нет, «Тройной» я попробовал случайно, когда был прекрасный анекдот: приходит в магазин какой-то мужик пьяненький и с женщиной, тоже такой замарашкой, ну, довольно буржуазного вида, и говорит: «Мне, пожалуйста, Тройной». А продавщица ему в ответ: «И фиалку?». Нет, не так. «Мне, пожалуйста, Тройной». Продавщица говорит: «Может вам два Тройных?». Мужик: «Как же можно, со мной же дама, фиалку, пожалуйста». Фиалку и «Тройной». Как-то совершенно случайно, отец брился, по-моему, налил этого «Тройного» одеколона в стакан, он там налил воду после этого, получилась такая мутная жидкость. И я почему-то, то ли спросонья, принял это за воду с сиропом, он был похожего цвета. Я выпил, похоже было на мыло.]
Парфюмированный вкус, противный, действительно мыльный.
[«Козью ножку» мы курили из чая, по-моему. Просто чай засыпали туда…]
Это ужасно. Чай — это ужасно. Чего только мы не курили, какую только дрянь мы не сушили на плитке, не толкли, не курили. По-моему, даже не потому, что у нас не было сигарет, а главным образом из интереса, просто из изыскательского такого вот «а что если?»
[посторонний разговор 1:25:46 — 1:31:43].
Так про что еще?
[Сергей Юрьевич, про домашнюю водку, про самогонные аппараты, если мы эту тему продолжаем].
Вы знаете, с самогонным аппаратом я сам лично не сталкивался. Я знаю, что у нас, ну, ходили разговоры про то, как делать самогонный аппарат простейшим образом, без змеевика, без всяких, так сказать, там разного рода приспособлений. Но у меня не дошли руки делать его, хотя вот я говорю, что там потребность… Я руками делал очень много чего вообще, даже не столько, там, по какой-то необходимости, а просто потому что такой зуд некоторый был в руках, там, я действительно лепил и резал, и вообще мог сделать всё что угодно. Вот у меня, там, относительно, там, до недавнего времени было полное ощущение, что если нужно, ну, я не знаю, построить дом, если мне объяснят, как это сделать, я это сделаю, вот. Ну, сейчас физически уже, так сказать, там, я мало чего могу, но это, так сказать, это всегда было. Поэтому я, наверное, и самогонный аппарат бы сделал, потому что мне просто интересно. Но этот был аппарат такой сборный, там предполагалось, что, значит, туда… что берется большая кастрюля и малая кастрюля. Большая кастрюля, значит… Да, малая кастрюля должна быть меньше большой кастрюли, в смысле — уходить в нее полностью, вот, и она должна стоять вот как-то не на самом дне, а на чем-то там, какой-нибудь подставочке, чтобы на дно так сказать, на дно там… дно было вот заполнено, там, соответствующей закваской, там, брагой, в общем, что перегоняется. На этот самый… на большую кастрюлю кладется этот самый… кладется крышка, крышкой… ручкой вниз, вот так вот. На крышку кладется лед или что-нибудь холодное. Всё это… значит, туда заливается всё, что нужно и ставится на слабенький-слабенький огонь.
[Конденсат.]
Да, дистиллируется, стекает с крышки по этому самому стекает в маленькую кастрюльку. Собственно и всё, не нужно ни змеевиков, ничего. Мне нравилась как бы красивая идея, такая, вот как бы так сказать, такая. Техническое решение хорошее, как бы такое вот оно, конструктивно нравилось. Но у меня не дошло до этого дела. Зато однажды… У меня, я не помню, кто меня научил, ей богу, не помню, я решил сделать брагу. Дело несложное и дешевое. Я помню, что я, значит, там, взял эти самые бутылки, там довольно много их было у меня. Я, значит, туда как-то вот, сейчас я не помню, я как-то развел дрожжи в каком-то проценте, не помню, каким образом. И этим раствором, добавив сахара, залил пшено в эти бутылки. Бутылки заткнул. Меня предупредили: «Только не затыкай плотно пробками, разорвет». Я заткнул их бумажками, поставил всё под кровать. Через какое-то время там началось какое-то шипение, там, эти пробки стали выбиваться оттуда и всякое прочее. Получилось невкусное, хмельное вполне, отдающее, естественно, дрожжами, крепости крепкого пива, я бы сказал, я думаю, градусов 7–8, наверное, так. Ну как-то мы это всё выпили в конце концов с ребятами, конечно, без особого, так сказать, без особого удовольствия. И больше я повторять этот эксперимент не стал, поскольку продукт мне не понравился. Его на самом деле надо было перегонять потом, тогда бы получилась самогонка полноценная. Самогонку я пил неоднократно. Самое сильное впечатление на меня произвела чача в Сухуми, ну, просто огненностью своей, это фруктовый самогон, который делается из гнилых всяких овощей, там, фруктов, выжимок — там после сока остается и так далее. В обычной деревне пил самогон, там у нас, где мы снимали дачу. Свадьба там шла, там только самогон был, водки там не было, дорого, сколько там это самое. Это было вполне, так сказать, вполне нормально. А то, что я действительно делал и много раз делал, и это, так сказать, там, из раза в раз и всегда это самое, это домашние наливки из ягод, это лучше всего из вишни. То есть, собственно говоря, это процедура крайне простая. Вишню кладешь в емкость, засыпаешь сахаром и ставишь ее на солнышко. Можно не на солнышко, даже на солнышко плохо, она там перекисать быстро начинает. Через какое-то время она дает сок и начинает бродить. Сахару надо не переложить, потому что иначе будет очень приторно, так вот получается сиропом таким. Можно… ну, я не знаю, там, яблоко нельзя, это слишком активные бродильные вещества, это сидр надо делать, это уже отдельная история. Вот, хорошо вишня, черноплодная рябина, ну, она более вялая, вишня вкуснее, самое лучшее — вишня, малину можно, там, и так далее. И вот такого рода напитков я переделал в жизни довольно много, ну, это дачное занятие, конечно. Ягоды когда пойдут, когда они дешевы, когда там и так далее. Вот, значит, это самое, вполне потом, вполне пробавлялись этим, так сказать, так, вот такие домашние напитки. Я не могу сказать, что это было… Дом у нас был скорее непьющий и в общем говоря, так чтобы у нас потребности как бы в хмельном особенно не было, скорее это было из интереса.
Домашние заготовки, собирание грибов
Вообще вот домашняя еда, ну, домашние, так сказать, заготовки, я бы сказал так вот, еда как таковая и как текущий продукт меня интересовали мало, а вот заготовки — соление грибов, ну, огурцы совсем скучно, как-то чего уж совсем элементарно там, капуста тоже не шибко… грибы лучше всего, конечно. Гриб такого холодного засола — это, надо сказать, совсем интересно. Ну и горячего тоже засола тоже хорошо. Ну еще приятно, конечно, и искать грибы, это отдельное удовольствие.
[Вы их сами собирали?]
Да, конечно.
[Ну, а как еще?]
Не покупать же, господи, смешно, они дорого стоят. Весь кайф этот самый — это собирать. Там это встать черт знает когда, преодолевая, там… Я помню, как, значит, я своей приятельнице, значит, мы с ней договорились, значит, пойти утром, значит, это надо в 5 утра встать. Я по\днялся, пошел. Значит, мы договорились, что она… Ирка-то, вы знаете ее. Вот, значит, это самое, что она из окошка оставит ниточку, которая будет у нее привязана, там, не помню к большому пальцу ноги или руки, там, не помню чего. Но она привязала к кровати, сколько бы я ни дергал, никто не вышел [смеется]. Ну вообще бывало, что ездили с кем-то, еще ходили, я помню, как это самое, там, наш-то лесочек в Переделкине, какие там грибы? В моем детстве там грибы еще водились как-то там, но потом это, конечно, выдрали, вытоптали, грибницу испортили. Народу слишком много просто. А мы выходили на Минское шоссе, ловили машину и куда-нибудь отъехать, там, километров за 100, еще вот там дальше. И дальше перли в лес, ну надо было экипироваться, там, сапоги, там, все как надо, потому что мокрая трава высокая, такие еще места, ну, сказать, довольно дикие. И хороший в общем урожай бывал даже без специального знания мест. Уж те, кто знали места, те, конечно, приносили больше. Хотя это все очень относительно. Мы ехали из Переславля, не со школы, просто с друзьями, и посадили в машину людей, которые… Там, знаете, если ехать от Переславля в сторону… туда, где Ботик Петра I, вот туда дальше еще. Там есть такое село Кубанское что ли называется.
[Ну да, последнее практически.]
Ну да. Вот оттуда мы ехали, и там мы набрали довольно приличное количество грибов и белых, и подосиновиков, и чего только не набрали. Причем, как говорится, такие благородные, хорошие грибы были. Вот, и надо сказать, что вот после этого, я после этого раза, когда мы просто их объелись, знаете, ведь тяжелая пища-то вот. Я, наверное, как-то это самое, перебрал и больше как-то грибы есть… ну, не то что совсем не могу, но, в общем, это самое, видимо, сильно на печень подействовало, потому что мы делали там целые котелки этих самых, уминали их целиком, нельзя. И мы посадили двух каких-то людей, которые просили их подвезти, двух женщин. Оказалось, что они с Сахалина. Ну, мы спросили… Да, они сказали, вот откуда, да, грибы вот собирали, много? Да, говорим, много. Да, вот это самое там. Сколько много? — Ну, говорим, ну… там, я не помню, там, 20–50 там белых и так далее. [нрзб. 1:42:17 — 1:42:33] Ну, они сказали, что больше бывает. Ну, сколько-то говорит, до, до, ну, 40, говорит, это меньше. 40 ведер. Так что все это относительно. Такого типа заготовки — да, конечно, это как-то, так сказать, тоже какой-то такое отдельное удовольствие.
Огороды
Не могу сказать, ведь знаете, очень много, вот, там после войны в общем таком, ну, скудном очень существовании, там, как я понимаю, какие-то домашние огородики и прочее, все вполне работало как некоторое подспорье, вот. Потом впоследствии это стало сохраняться как занятие, с точки зрения рациональной, довольно бессмысленное, потому что, ну, вот для 60-70-80-х, там годов, по крайней мере, там, начала 80-х, вся эта зелень, вся эта, стоила дешево. Купить ее было проще, дешевле и она была качественнее, чем то, что мы, горбясь, там, понимаете, выращивая на этих своих… не умея в сущности, конечно, как следует. Я помню эти редиски в форме вопросительных знаков, которые почему-то сперва росли внутрь под землю, а потом выезжали наверх.
[И трескались.]
А?
[И трескались.]
И трескались, и вообще, ну, так сказать, ну что этот самый чахлый укроп там и так далее, и так далее. Всё же надо уметь, естественно, так сказать, это уж… уж работать на земле. А чего стоило, там, это вскопать, там, понимаете, если там какую-то маленькую грядочку, просто это же еле живой потом [усмехается]. Но зачем-то почему-то казалось, что это обязательно надо сделать, ну как так вот. Приехали обязательно тут вот, все равно у хозяйки спрашиваю: «А где вы нам даете место для огорода? — Ну вот тут, пожалуйста, вот». Мы, там, значит, это самое сажаем там. Чего сажаем? Редиску, лук, лук хорошо сажать, потому что он легко растет и быстро и так далее, хотя в таком количестве он никому не нужен совершенно, там, и так далее. Ну что-то больше, потому что морковь не успевала вырасти, ну морковь еще ладно, морковь успевала. Ну что еще? Вот, и всеми этими вещами люди занимались с удовольствием без всякой практической необходимости. Ведь люди высаживали у себя, я думаю, это до сих пор происходит, высаживали рассаду где-то на балконах, на окнах, там, какую-нибудь, там, цветную капусту, там, кабачки, те, которые надо высадить пораньше, чтобы потом позже…
[В конце апреля, в мае в метро невозможно зайти, потому что все везут рассаду.]
Ну, вы знаете, сейчас, пожалуй, это опять стало дорого, овощи все-таки довольно дороги. А в советское время это было очень дешевое, дешевые вещи, и, конечно, того не стоило. Не говоря о том, что ни в каких городских квартирах не было условий для того, чтобы это хранить, поэтому запастись этим было невозможно, это вам не наливка.
Московские странности — животные в домах, чудаки и оригиналы
[А куриц ведь еще держали в Москве до какой-то определенной степени? Чуть ли не до 80-х годов.]
[А где?]
[В центре Москвы.]
Где-то вроде бывало. Я с этим не сталкивался.
[Петушиные крики, которые были с утра чуть ли не в арбатских переулках.]
Это бывало, это и у нас здесь бывало. Только откуда он несся, я не понимаю, но кто-то на балконе, вот у нас эта стена вся балконная, и действительно утро, вдруг слышу петушиный крик, там. Просто еще раньше, некоторое время назад, у нас соловьи были. Соловьи поют, петухи кричат, то есть просто было одно удовольствие, да.
[Нет, в какой-то момент же в Москве запретили держать домашнюю птицу, чуть ли не в 75-м или 76-м году. И их сразу всех вообще как-то повывели, но это такие воспоминания, что [нрзб. 1:46:31].
Нет, бывало-бывало, да, действительно, потому что я помню, ну, мы здесь живем с 73-го года, и в общем вот это случалось. Я слышал. Нет, из такой дикой природы у нас… то есть из такой как бы не городской, не городских животных, нет, я помню… это относится к числу скорее московских таких странностей. Вот в одном из переулков между Тверской и… как она называется, улица Герцена-то, господи боже?
[Я ее знаю как Герцена — нрзб. 1:47:19.]
Нет, у нее-то сейчас, конечно, другое… Это по-старому, я сейчас не очень понимаю.
[Понятно, да].
Ну да, которая к Никитским воротам. Вот в одном из переулков на подоконнике на первом этаже дома жил баран, большой баран, черный, вот. Люди рассказывали, я не видел, значит, что, проходя… это был высокий первый этаж, выше человеческого роста, немножко выше, но, так сказать, все-таки совсем видно. Вот, человек шел и вдруг слышал, значит, это самое «бээ» вот это вот. Он поднимал голову и видел барана, который полулежал, значит, поджав под себя передние лапы, на высоком подоконнике и смотрел на улицу. Потом появлялась женская рука, которая его так снимала с этого подоконника и всё, вот. Об этом рассказывали… это вот такое московское странное такое вот, какое-то из московских штук, таких было несколько. Были московские какие-то чудаки, там, странные люди. Был, то, что я помню действительно, это лиса на Гоголевском бульваре, то есть на поводке настоящая лиса, и весьма пожилой такой мужик, значит, это самое, который эту лису прогуливал ее на поводке. Ну, она имела вид такой маленькой утлой собачонки, так сказать, такой очень утлой и очень, я бы сказал, не солидной, но было видно, что это не собака все-таки, понятно, лиса. Ну вот она как-то там сидела, жалась к его ногам, пугливая, там, ушастая и довольно, так сказать, довольно жалко выглядящая, но это на протяжении, там, какого-то времени она присутствовала на Гоголевском бульваре как вот такая местная достопримечательность, да. Такой местной достопримечательностью был… некий старик, который в 60-е годы, это когда я учился как раз в университете, ходил по центру, в том числе заходил к нам в сквер туда, в этот самый в филфаковский, туда. Ходил по Арбату, его хорошо все знали. Он был нестриженый человек в достаточно пожилых годах, может быть, и старик даже, я сейчас не берусь сказать, но он был круглолицый, румяный, плотный, не толстый, но такой плотный, широкоплечий, очень русского такого, это самое, наружности. У него были волосы, не помню, куда висящие, до какого места, но волосы были не столь удивительны, поскольку они все-таки [звонит телефон] он, возможно, их и подстригал. Но борода! Борода у него висела до колен, причем она у него была, значит, вот верхний слой бороды был окладистый и обычный, борода как борода, ну, длинная, но борода все-таки, ну, как у Феди Успенского примерно, ну, такого примерно типа. А вот отсюда вот нижний слой бороды — свалявшиеся войлочные косички, несколько войлочных таких, ну совсем войлочных косичек доходило ниже колена, висели. Лицо у него было добродушное и улыбчивое. Говорил ли кто-нибудь с ним когда-нибудь и что-нибудь, я не знаю. Его мы хорошо знали, он заходил, он сидел у нас в скверике, значит, улыбался всем. Кто он был, что это такое был за человек, возможно, где-нибудь кто-нибудь и написал, я не знаю. Но это вот такая вот была, такая, так сказать, странная фигура. Как ни забавно, пожалуй, такой достопримечательностью старой Москвы был на протяжении какого-то времени Яков Эммануилович Голосовкер. Он имел просто очень колоритную наружность, ну, его я знал, и он был… С него ведь, ну, по легенде с него кто-то рисовал Ивана Грозного. Он был краснолиц, величественен, красив, седовлас-седобород, с палкой, по-моему, но это я как-то не очень помню. И он вид имел такой, что старушки к нему подходили под благословение, он благословлял [смеется], как-то не видя в этом ничего дурного. Он был действительно великолепной наружности. Вот он так… ну, про него-то я как бы все знаю, поэтому это уже так, другая история. Но, конечно, он был тоже диковинный, вид имел диковинный. Ну вот как в Монголии академик Ринчен, примерно так же, такое же, так сказать, такая же странная фигура, так сказать, на улице.
[Чудаки московские — это отдельная тема.]
Это отдельный сюжет. Понимаете, это еще где-то были что ли, это… московские такие чудаки, кто-то еще писал, этнографические такие чисто… ну, не этнографические, это байки скорее, сборники баек таких. Московские чудаки, там, ну я не знаю, это, в основном, это пересказы, анекдоты о разных фигурах, там, и так далее, об этом, да. Подождите, Щеголев? Нет.
[Не Щеголев, нет.]
Нет-нет, не Щеголев.
[Вы имеете в виду XIX век?]
XIX и более старые.
[Да-да-да, Прыжов, конечно.]
Прыжов, да.
[Который писал про московских чудаков. Там он про Корейшу написал.]
А?
[Про Корейшу Ивана Яковлевича, один из известнейших и первейших чудаков.]
Переписывал это, там, Жихарев, там, у него там есть это в его тексте, тоже такого рода. Любили такого рода истории. Они передавались. Ну это типичная такая, в сущности говоря… Я думаю, предмет того самого городского фольклора, о котором Вяземский писал свое время, естественно, не зная еще и слова «фольклор».
[Обсуждают дальнейший ход интервью.]